Авторский сайт Сергея Никифорова

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Письма живым

(продолжение)

«…очень трудно куда-нибудь уехать, когда сидишь сиднем столько лет», — вздохнул он, слушая, как она рассказывала ему о том, что скоро лето, и пора собираться на юг.
- Я так хочу к морю, — молвила она.
- Ты там уже была? — поверял он.
Она когда-то была, а потом жизнь затянула: работа, учёба, друзья и семья. Но с семьёй не сложилось, учёбу она не смогла продолжать, часть друзей опустилась в наркоманы, работа для девушки слишком тяжела.
- Я скоро уволюсь, — сообщила она.
- А как же друзья?
Часть из них собиралась тоже на море — она их позвала. («Если они не приедут, без них будет скучно, а если приедут, то позже».) А ещё там — горы и скалы, жаркое солнце и местные люди.
- Какие они?
- Простые. Не такие, как здесь, — вздохнула она и окунулась, как увидел он, в море…
Но он не был спокоен. И он бы не поехал, если бы не она. Но он её не винит, она не знала. И всё же Низкому было плохо, а Высокий его не поддержал.

Примерно в это же время Низкий был в квартире и наверняка хотел поделиться наболевшим с Высоким. Но Высокого не было, и Низкий изложил свои мысли и чувства на листке, а потом запечатал в конверт. «Кому повезёт прочитать листок, тот многое поймёт», — подумал было Низкий и… Низкому лучше об этом не думать. Но он об этом подумал и заплакал, потому что его почти никто не любил и он никому не был нужен.

[Начало листка]

Меня преследуют. В моей голове кричат угрозы, унижения, звуки…
Эти крики стремятся погромче напомнить мне о себе, чтобы заполнить мою душу болью и страданиями.

В детстве меня часто били родители.
ЩАС ТЫ У МЕНЯ ПОЛУЧИШЬ!
Один раз папа с такой силой звезданул по моей голове, что сделал мне сотрясение мозга. Конечно, это было новое слово в семейном насилии, но… в сущности, ничего особо замечательного не произошло. Просто военный офицер, чья работа во многом заключалась в… в служебном насилии над подчинёнными солдатами, немного перегнул палку… Бывает же так в жизни: чуть-чуть перегнул палку, и чуть-чуть не убил…
САМ ВИНОВАТ, ГОВОРИЛ ЖЕ ТЕБЕ — ЕШЬ!
Но я не хотел и не мог есть тот противный суп…
В отличие от папы (редко, да метко), мама била полегче. Правда, должно быть потому, что работа на местном заводе «за мизерную зарплату» понемногу доканывала её, она занималась рукоприкладством чаще отца.
ЗЛА НЕ ХВАТАЕТ! ПОЧЕМУ Я НЕ ПРИДУШИЛА ТЕБЯ ЕЩЁ ПРИ РОЖДЕНИИ?!
Почему? А почему она вообще меня рожала? Она думала, что я буду с самого детства послушной собачкой, живущей исключительно по её командам?
БУДЬ ТАКИМ, КАК ВСЕ!
Зачем мне быть, «как все»? Я — не «все», и я хочу быть собой!
Родители отняли у меня радость жизни. Но кое-что дали и взамен. Я имею в виду привычку к боли.

Эти крики настигают меня и в снах, при этом я содрогаюсь всем телом и просыпаюсь по ночам в холодном поту.

Мне было 10 лет, когда мой приятель Зубок бросал на шоссе гильзы, найденные на свалке в соседней военной части. Он часто туда лазил чем-нибудь поживиться, а иногда и я с ним вместе.
Я вышел гулять, увидел «главного хулигана нашего двора», и подошёл к нему. Гильзы были большого калибра (наверно, от карабина). Только я успел сказать, что его занятие — помеха для дорожного движения, как Зубок развернулся и унёсся куда-то как бешеный, а шапка с моей головы была сорвана.
СОВСЕМ Е…СЬ, СОПЛЯКИ… НУ-КА, ГДЕ ЖИВУТ ТВОИ РОДИТЕЛИ?!
Обернувшись, я увидел злое лицо какого-то дяди в офицерском бушлате, который прибежал восстанавливать справедливость. Зубок, что называется, сделал ноги, и дядя решил забрать себе мою шапку, чтобы я не сбежал тоже. Наверно, он подумал, что я тоже кидал гильзы, а может просто решил на мне «отвести душу».
Дома он, не моргнув глазом, принялся рассказывать моим родителям о том, что я вместе с другим мальчиком бросал железки на проезжую часть и чуть не вызвал аварию. Потом он ушёл, отдал мою шапку родителям, а папа согнул меня пополам на стуле и вынул большой кожаный ремень из своих офицерских штанов.
АААААААА БОООЛЬНООО!
Он бил сильно и долго. «Когда же кончится эта пытка? Бифштекс из моей задницы уже готов, он хочет меня забить до смерти?» А он всё бил и бил.
БУДЕШЬ ЕЩЁ? БУДЕШЬ?!
Я беспомощно заходился криком о том, что не буду, никогда не буду, да и не делал то, за что меня наказывают («дядя ошибся, я ничего не делал!»), и обливался слезами. Но папа только свирепел ещё больше и порол меня ещё сильней, ещё яростней…
И мучения были не только телесные, но и моральные…
Прошли годы, но порой человек в военном бушлате и собственный отец с искажёнными мстительной злобой лицами преследуют меня в кошмарах.

Они вызывают депрессии и окрашивают мою жизнь в тёмные тона.
Эти крики становятся особенно бдительны и настойчивы в периоды скверного, испорченного кем-то настроения или тогда, когда в жизни возникают полосы провалов и неудач.

«Б» — мой родной класс, самый хулиганский во всей школе. Шесть хулиганов, и каких! Ни один из них не смог окончить и восьми классов из-за «неудов» и плохого поведения. В 6-м классе наши парни как-то подшутили над одним учителем, назначенным преподавать у нас физику.
Он был лысым, и я не видел, чтобы он когда-нибудь улыбался. Похожий на марсианина со сверкающими сощуренными глазами и крепко сбитым телом, Коголовский (такова была его фамилия), казалось, имел потребность давить на других и затыкать их себе за пояс.
ТЕПЕРЬ ЗДЕСЬ КОМАНДУЮ Я!
Вот он и начал лепить двойки и выгонять из класса наших парней, обычно бивших баклуши на задних партах. Но однажды они придумали «месть» Каннибалу (как они его называли). Они смастерили дымовую шашку и подкинули на перемене в кабинет к Коголовскому, а меня… вытолкнули к самой двери. Конечно, шашка дымила не как настоящая, но… разъярённый учитель вылетел из класса и…
АХ ТЫ С…! ИДИ СЮДА!
…схватил меня, попавшегося ему под руку…
К К Х Х Р Р У
Два раза я терял сознание от боли, своим молотом убивающей мою бедную ногу. Второй раз — в больнице, сжимая зубами подушку, потому что укол анастезии подействовал не до конца, когда мне начали накладывать гипс. А потом я вспоминал красное-красное лицо Коголовского, его сильные руки, кубарем бросившие меня на лестницу, и хруст своей ноги, зацепившейся за лестничную решётку.
К К Х Х Р Р У
И сейчас, когда я вспоминаю этот звук снова, у меня начинает болеть нога.

Это можно было закончить, не думать об этом. Но я не могу убежать от себя, от своей жизни. И я не убегаю — я проживаю свою жизнь в который раз…
Я не могу предать страдания и боль забвению… это будет конец всего.

[Конец листка]

(продолжение следует)

Энтузиазм иссяк.

Низкий

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Письма живым

Перед тем, что его ждало впереди, он мог подойти к великой горе и раскидать её; у него был небывалый подъём энергии; казалось, что всё ни по чём. Но нет, он не чувствовал себя Богом, без всяких слабостей и страстей, — они были в глубине, потому что он прирос и не мог оторваться от присосавшегося к нему мира. Но он был Высоким, или был близким к такому; потенциально он был сильным; и всё же просидел дома уйму времени, прожил в городе столько лет, прежде чем собрался с духом и вышел в путь.
Стучали колёса электрички, за окном проносилась чахлая городская природа, а он ехал, слушал, наблюдал и одновременно всё в чём-то сомневался. «Я позвонил другу и сказал, что уезжаю. Он сказал, что я его бросил. Но он не хотел ехать. И я сказал, что я приеду к нему, когда вернусь. Он пожелал мне всего хорошего. Странно, что он обо мне заботится, да и я о нём. Он остаётся в городе, а я уезжаю в долгий путь. Когда-нибудь я увижу его снова, сейчас же для меня открывается нечто новое». И он поехал, и перед ним открывалось, — может ли быть нечто новое старым? — во многом забытое старое; с ним был огромный белый рюкзак из брезента, его первый и, однако, последний рюкзак, — в летнем детстве помогал ему уехать в деревню к бабе и деду, но с тех пор оставался без дел. «Так давно это было, будет лишь ностальгия, да она есть уже, хотя и не вовремя. Предки хату продали, отошли в мир иной, в хате кто-то живёт, а я — нет… Ничего, как и всё в этом мире, я должен буду приспособиться, я должен научиться жить сам не собой…» В рюкзаке его — книги, наушники, плеер, кассеты, дальше — вещи, дальше — еда. Не забыл ли он взять миску, ложку и чашку? Не забыл. Не забыл взять и ряд мелочей.
За окном без пощады жарило лето, ехал он в электричке, высокий, неизвестный по духу, чужой. («У меня есть возможность не только представить, а узнать, почему я чужой».) А раз так, пока час этот был да событие прошлое, о котором дорога напоминала, на душе пока не стихали глубокие раны, — в ней была когда-то резня, — а в кармане прижалась тетрадь, где писать, — час он тот вспомнинал, когда…

…ей не очень охота — а может, совсем неохота — поехать одной в те места.
Неохота одной, а ему?
- Город для меня исчерпал свой ресурс, — сделал вывод он, и она обрадовалась, и рассказала ему о море, о скалах, о нетронутой природе вдали от всех привычных мест.
- Людей там мало, население живёт далеко, там заповедный край, где немного палаточных лагерей и где можно затусоваться, — утверждала она и хотела показать фотопейзажи.
- Думаю, увижу всё сам, — затормозил её он, понимая, что мысленно он уже едет.
«Пускай это будет приятная неожиданность», — подумал он, и они полетели в магазин за снаряжением.
Она взяла палатку — старая порвалась — и спальный мешок.
Он не взял палатку — не хватило денег, к тому же — «Она же сказала, там можно вписаться!» — но купил спальный мешок, ведь:
- Если есть спальник, значит есть всё, — утверждала она…

Он сошёл с электрички, прошёл жилые кварталы и подобрался к дому девушки. Он подумал, что взял бы её с собой. Или взяла бы его она.
Девушка и он встретились всего годы назад, считанные на пальцах одной руки. В то время она выглядела самостоятельной и наивной, а спустя времена, считанные на пальцах, она превратилась из оригинала в худшую копию. (По крайней мере, он так подумал, как и подумал, что все становятся хуже со временем в окружающем мире.) Годы их разделили, она принимала наркотики, затем завязала, они встретились опять. Ему стало неловко, он отметил про себя: душа её измождена, да порой шалят нервы. «Но у неё есть принцип внутри. Он захламлён и невидим… Снаружи её только взгляд, только некое величие… Оно безраздельно, и кто же она, как не Царица? У неё с горбинкой нос и надменное выражение лица. Ей всегда нужен помощник… может быть, я?»
Она не успевала собираться и делала это судорожно; он ждал и ничего не делал, — впрочем, вскоре помогал.
Но вскоре их застал врасплох телефон. Он положил: «Сейчас, вероятно, ей нужен покой», — откликаясь на звон.
- Вы верите в Бога? — женский голос из трубки.
- Ну, не то чтобы очень, — осторожен он.
- Вы хотите знать о нём больше?
- Возможно.
- Мы предлагаем вам встретиться…
- Подождите, — прервал он. — Почему бы не по телефону?
На другом конце провода происходили колебания. Наконец:
- Вы знаете, что, согласно священному писанию, скоро конец света?
- Нет, не знал. Что, действительно?
Женский голос возвещал, что, по всем расчётам, это так. А ещё — что нужно спастись; а спастись можно не иначе как через христианство.
- А через другие религии нельзя? — спросил он.
- Нет, конечно, — уверял его женский голос. — Другие религии не помогут. Только христианство идёт от Бога, потому что оно самое древнее…
- Весьма спорно, — ввернул он. — Но как насчёт индуизма или, к примеру, религии древних египтян?
- Это ложные религии, — непреклонен женский голос. — И Бог как ревнитель за это наказывает.
- За что? И почему он ревнитель?
- Это неистинные религии, потому что Бог сказал, что только в христианстве можно спастись.
- От чего? — но он уже понял… и овечкой становиться не желал! И вообще, он бы вернулся к началу.
- От конца света, — указывал ему женский голос. — Хотите, я зачитаю вам строки, подтверждающие это, из библии?
После неудачного разговора его настроение немного подпортилось. Но не стало меланхолическим, напротив, приобрело так нужное в тот час постоянство. Тогда как недавно…

(продолжение следует)