Сюжет продолжается тем, что Моосбругера сажают в камеру, где он дожидается результатов обжалования его адвокатом приговора (смертная казнь, естественно). А Ульрих с Диотимой выезжают за город, разговаривают и гуляют вместе. Тем временем Диотима и Арнгейм испытывают друг к другу симпатию — и даже больше; Диотима влюбляется в предпринимателя, однако скрывает это решительно ото всех, — она замужем за Туцци (хотя в романе этот повод для скрывания своих чувств вроде бы не обозначен — поди, и так понятно). Затем генерал Штумм встречается с Диотимой, происходят ещё некоторые незначительные события — а больше происходит не действий, а статичной рефлексии персонажей, — и так это надоедает, что так и хочется произнести от усталости чтения: «Произведение должно быть динамично, а это – статично!» Но так и движется роман: от встреч — к разговорам, от бессодержательных разговоров – к бестолковым встречам. Невероятно затянуто и совершенно неинтересно, — пожалуй, лишь Моосбругер да Солиман с Рахилью вызывают хоть какой-то интерес. Плюс — подчас меткие наблюдения из разных сторон жизни.
Но как они поданы! Примерно вот так: «Он вспомнил, что уже часто находил в своем отношении к Ульриху какое-то сходство с дополнительным кратером, по которому можно судить, как жутко то, что готовится в главном, и его до некоторой степени встревожил тот факт, что тут уже извержение произошло, ибо слова излились и прокладывали себе путь в жизнь». Действительно, очень сложно дочитать это произведение до конца — а может быть, это и не нужно? Ну как же – как же его считают классикой, за что, почему? За язык – и только? Язык действительно превосходен. Нет, язык Музиля даже не литературный, даже не совершенный, он – совершеннейший. По степени продуманности он вполне сопоставим и не уступает ни в чём языку таких величин, как, скажем, Гомер или Вергилий – и превосходит язык, скажем, Достоевского или Толстого. Но, кажется, Музиль, уделив такое специфическое внимание языку, не понимал или не сумел понять, что совершенство языка – это не самое главное в литературе.
Ведь просто каждый раз отмечать великолепно построенное предложение, великолепный набор слов, — это, понятное дело, очень важно, если ты хочешь улучшить свой язык, научиться работать со словами и предложениями. Но это умение – далеко не всё; необходимо больше размышлять над глобальным и духовным, и строить произведение не как здание – кирпичик к кирпичику – а как нечто неопределённое и живое, — это и есть творчество. Кажется, Музиль чересчур увлёкся работой по совершенствованию слов и предложений, а о главном или забыл, или не сумел его донести, или же счёл его ненужным в своём «совершенном и так» произведении. Как будто бы он так и думал: оно «совершенное и так», зачем ему духовность и глобальность? И поэтому роман его – словно научный труд, сухой и неестественный, натянутый. Ты будто читаешь не художественную литературу, а, скажем, книгу по физике или по химии, – на самом деле!
Совместимы ли вообще понятия: творчество и Роберт Музиль? Да, Роберт Музиль становится понятием – так же, как, например, Гегель или Гоголь, и так же, как мы говорим: «это — гегельянщина» или «это — гоголевщина», мы можем сказать и «это — музилевщина» или «это — музильянщина», — как кому угодно. Да, этот строитель Музиль – кажется, чужд творческому духу, потому что он не создаёт, находя живые предложения, а строит уже из мёртвых, подгоняемых по заданному образцу. Его образность могла бы быть чудесной, если бы не была куцой, отретушированной, приделанной к общему зданию, которое тщательнейше выстраивал и выстраивал Музиль, но так и не выстроил – за более чем два десятка потерянных лет.
Неизвестно, почему его так высоко поставили – на Олимп, почти на Небо, — после прочтения его ужасного романа нужно надеяться, что люди прозреют, — ведь совмещения Неба или, пускай, Олимпа с этим писателем невозможно хотя бы по одной причине, а их целых две! Примитивизм и мещанство — может быть названо первой. Вторая же тесно, хоть и неочевидно, с ней связана. Роберт Музиль практически не уделил внимания творчеству, а оно бы было как глоток кислорода в построенной им безвоздушной тюрьме. На ней можно и поставить, наконец, точку.
Сергей Никифоров, 2012