«Мне уже тридцать, а я всё ещё здесь!»
А где был Высокий, когда ему было семнадцать?
Он был здесь же, но его не тяготило обманом и калом, законченным строем, системой, мёртвым до ужаса городом и неотступным запахом, от которого хочется в кусты (если бы они были, эти кусты!) Не брало, естественно, это ведь был просто спорт: игра на преодоление противника-мира. Всё стало иначе впоследствии, и совсем иначе сейчас. Высокий потерял уйму сил и старого — в сравнении с «новым» — духа, у него случаются периоды забытья того, ради чего он вообще находится здесь.
А мышьяку нет? — спросил он однажды у миленькой мамы; она рассмеялась и сказала: не мешай лучше смотреть телевизор, иди лучше работай, — и все дела… «Обыватели — самые счастливые люди на свете, — подумал он будто, но потом поправился: — скорее, во мраке, во мраке они находят счастье, которого нет, и не будет никогда. Будет только хуже. Им будет хуже, а я… всё сделаю, чтобы так было. Пускай умру я, но этого не должно существовать», — и он стал жить — чтобы мир сгорел дотла. Пускай это звучит и абсурдно, но это правда, которую невозможно описать словами неправдивого языка. Это то, ради чего стоит во мраке жить. И надо помнить всегда об этом, не умирать, не прекращать, — вот оно… солнце нещадное по-настоящему воспитывает дух, и когда-нибудь оно наполнит пространство настолько, что дух выйдет из тела, горящего дотла, — чтобы подняться… И это не будет для всех, — не каждый, нематериальный поднимется до вышины — за которую убивается без конца, за которую непонятые всеми дела… Когда-нибудь — и будет феерия, когда-нибудь — или никогда.
Но… если кто-то падает вниз — это ещё не значит… это ничего не значит, в этом мире не значит! В жизни обычного обывателя всё схвачено, — с чего бы падать, — падать с чего?? Высокий и Низкий упали с Неба — и оказались на Земле, оказались хуже всех. Чего-то мало, чего-то много; «красивый снаружи, червивый внутри», — одно и то же чувствовали они оба особым чутьём под названием душа. С течением времени чутьё не ослабло; усилилось даже, укрепилось как пожар; у Низкого закричали нервы, закричали почками, горлом, глазами, всем телом; у Высокого сжалась светящаяся сфера — что находится у живота. Высокий и Низкий по-разному страдали — но вдруг Высокий нашёл выход: «Пока путь длится, она не вернётся». И думал о боли, которая его убивала и которая, оказывается, его убивать не закончила. (Он плакал — он будет плакать, умирая от боли.) — Она никогда и не закончится, пока он сидит и пока с краю друг. Они вместе сидят в тюрьме. Они вместе, но по отдельности страдают. Они умирают в тюрьме. Они хотят на свободу, но тюрьма их не пускает. Она их мучает, она их пытает. В душе Высокого разлад, в душе Высокого резня и корчи. У Низкого болеет всё, у Низкого — всё разом. Нет ничего, что может порадовать. Ничего, что было когда-то и давно ушло. А мечты забиты неудачами и падениями. Мечты… с рождения? Были — в семнадцать!
Им нужно сделать загранпаспорта, потому что их нет, а без них в этом рассаднике обывателей, конформистов, червей пути нет. По крайней мере, не наблюдается. Загранпаспорта… их выдают ненадолго ужасные структуры, которым место на самом низу, но которые стоят наверху. Загранпаспорта, которые ведь просто совсем не нужны, но которые нужно иметь, потому что они важнее в этом мире, чем человек, чем всё, кем он является и на что он способен, чем сама его жизнь. Его жизнь — это ничто; он должен иметь загранпаспорт, иначе — пошёл вон, сиди в тюрьме, умирай и мучайся всю оставшуюся свою ничтожную жизнь.
У Низкого припадок, ему плохо, — «Можно мне лекарство?» — Как будто бы водка может когда-либо помочь! — Сделать радио погромче и выходить — скорее выходить из дому, иначе счастливые соседи его точно убьют. Их шум — точно гадкое безмозглое подобие, которое терзает горло, руки, спину и заставляет корчиться, не имея сил. Не имея возможности ответить, расчленить распроклятую гидру, чтобы она уже встать с колен не могла. Но она всё становится больше, а они — меньше, они всего лишь муравьи в куче навозного хлама, в куче, о чём вещал Низкий; и задохнутся муравьи, то есть они двое, — а кому она нужна? Конформистам, обывателям, политикам, генералам и прочим домохозяйкам, у которых внутри — заслуженная тьма… А им — Высокому и Низкому — не поможет уже ничего, они выбираются из дому, на свежий воздух, вокруг них тьма, потому что вечер, а воздух совсем не свеж, — это так сначала показалось, по-видимому, была иллюзия — это был и остаётся красивый снаружи, червивый в своей сущности… городской сон?
- Как тебя зовут?
- Вообще-то зовите Бородой, — мужчина, прилёгший рядом со свалкой, у большого контейнера, раскрывает глаза. По виду он бомж, по глазам — раздавленный человек, заплывший… ему страшно туго. Его одежда потрёпана — дешёвый старый полушубок и шапка со спущенными ушами, как у зэка или лесника.
- Замёрзнуть же можете, — приближает взгляд Высокий, посмотрев укоризненно на мужчину, отметив про себя, что мужчина вовсе не стар — а у него совсем отпущенная, спутанная заснеженная борода.
- Я привык, — вот так мужчина; здесь же выясняется, что он действительно бомжует; у него есть дети, жена, но последняя его выгнала из дому, он даже не сопротивлялся, он говорит: — На хвост никому садиться не хочу.
- Так идите в подъезд, погрейтесь, — указывает Низкий; бомж, Борода договаривает: мол, там консьержка, она его не хочет пускать, а он не хочет навязываться, умолять, опять же, садиться кому-то на хвост. — Эта консьержка меня уже достала, — ругается тем временем Низкий. — Ещё ей деньги давать — пятьсот рублей — за то, чтоб она просиживала там задницу… вот дура! — Тут бомж работу предлагает: вот, рядом, дескать, на свалке выброшены бутылки, а у него есть мешок — можно собрать и сдать. Высокий и Низкий, недолго думая, залезают в контейнер, берут оттуда залежи бутылок, Борода подставляет мешок, они кидают в него — плавно так, невзначай, чтоб не разбились — стеклянные колбы определённой принимающей стороной длины и ширины; набирается постепенно немаленький, господи, мешок — поди, одному его трудно унести. Недалеко идти. Они несут на трёх плечах мешок; Борода оживлённо делится, что работал раньше в институте, исследовал ядерные реакторы, а потом… ушёл; «да, видно сразу, человек науки, — замечает Высокий. — Интеллигент». Они доносят бутылки до магазина. Согрелись, пока несли. Сдают продавцу, который складывает тару в свои ящики, потом неспешно отсчитывает им деньги — довольно много: пятьдесят рублей.
- Да отдай ему всё, — махает Высокий Низкому, получившему деньги от продавца; Низкий протягивает деньги Бороде; тот берёт и пожимает плечами, затем хочет сказать Низкому насчёт деления денег — уже начинает говорить, — но Высокий берёт за лопухи Низкого: — Пошли…
Они уходят за компактами… бомж стоит, как стоял — недоумевает… может, думает: «Какие рыцари!» — а может: «Куда они пошли?» — Им рукой до рынка; на рынке замерзает с компактами Рыжий продавец; Высокий и Низкий — здорово — ему; они ведь все любят музыку (есть о чём поговорить); Рыжий рекомендует: возьмите да посмотрите DVD — куча клипов, новые, разные, на видеокассетах — о… старьё!
- У нас денег нет, — ответствует Низкий, — закривив душой.
Парень, Рыжий: просто возьмите — но принесите обратно, он ещё продастся — DVD-диск. Они возьмут — на пару дней? — да можно, grind, black, death, куча, он же знает Низкого; а он недавно был на концерте, у него фотки — они не желают посмотреть?
- Вокалистка Theatre of Tragedy, сам заснял, — протягивает Рыжий продавец; Высокий смотрит и находит, что та не похожа на ту, что засветилась в клипе (он видел её клип, и её в клипе), — да, не похожа, — какая-то она толстая и… не та; да нет, у неё просто волосы другие, причёска не та, вот и всё, — защищает Низкий; и спрашивает у Рыжего, каким образом удалось вокалистку в новом образе заснять. — Да пришёл на концерт и заснял, — объясняет Рыжий. — Не похожа? Ну… — он вытаскивает из прилавка Си-Ди и выуживает оттуда буклет. — Вот, смотрите, официальное фото. — Я, честно говоря, тоже мало похожего нахожу.
- А может быть, это не она? — осеняет Высокого.
- Да нет, она, она… — протестует Рыжий продавец.
А… «Зомбируют, черви, всё, зомбируют металл».
Высокий подходит к лотку рядом с металлическим; здесь и фильмы; здесь и попса… Компакт-диск с мужчиной и женщиной на обложке — вроде бы искренне, вроде бы фильм про любовь; он, разбивший брошенное сердце Высокий, вздыхает и думает: «Посмотреть, купить?» — Низкий подходит к нему — брошенный, не менее уничтоженный, чем Высокий, женщиной Низкий, — махает рукой: перестань, забудь, — давно ушло… но Высокому не забыть. Ему становится невыносимо. Видя это, Низкий давит:
- Мы людям должны давать по мозгам своим образом жизни.
Высокому стерва дорогая не нужна. А была у него… загадка одна. Он её любил. Ещё не знал. Ещё наивным был. Начиналось всё, как в мечте. Пришёл он на анархо-съезд. Глядь: неформалов полный зал сидит. Ему тут же говорят: хочешь председателем быть? Он: хочу. Ему показывают на большой деревянный стол. Он садится; по правую руку от него — один заместитель, по левую — второй. И здесь начинается жаркий рев-спор; разделились анархисты, достали из-за пазух водки с закуской и гудят. Как утихомирить их? Они уже готовы подраться недруг с недругом; глаза у них воинственные, руки сжимаются в кулаки, разжимаются; Высокий обращается к собравшимся; они — нуль внимания; он спрашивает у заместителей: что, предложения имеются, делать мне? Они разводят руками: мол, не знаем, извини. И тут вдруг выходит откуда ни возьмись девушка — приятная, модница, кокетница; заходит она на трибуну и говорит залу: хватит спорить, мол, — кто, мол, за? Никто не за, — один только Высокий за. А девушка-то, как знает: давайте, вы, объединяться? Высокий: давайте! — а как иначе?! — что скажут заместители? Заместители мол: мы не знаем, извини. Зал? Зал продолжает спор! Потом дерётся… Но девушка с Высоким уже не с ними: они влюбляются и уже не приходят на съезд; им, влюблённым, хорошо вдвоём… А потом? Всё рушится — потом. Та девушка оказывается обычным человеком, обывателем; Высокий пробует на себе её грубость и низость; потом заболевает душой, — но это-то не главное, — та стерва наплевала, конечно, ему в душу порядочно, но главное, что сама она этого не заметила. У Низкого было всё проще, но итог впрочем такой же — не замеченный. И темнота… и никого больше нет.
###
Проходит много дней, но ещё зима — ещё сыпется снег с неба, на котором густая тёмная пелена, ещё воют от холода собаки — во дворах, потому что их не пускают в подъезд, — ещё всё так же по-вавилонски безнадёжно — всё так же, и, наклали иллюзий, Вавилон не отпустит, и, наплодили иллюзий, не отпустит он никогда. Он словно диктует гнить и разлагаться, его ужасные структуры давят и хотят раздавить, он похож сам на огромный угорь, метастазу, на заполненный гноем болевой пузырь. Когда-нибудь он лопнет, но скоро ли? Сколько ещё ждать?? Высокий идёт по морозу делать бумажку и думает: «без бумажки ты — какашка, а с бумажкой, значит, экскремент?» А вместе с шумом припадок Низкого принимает довольно-таки агрессивный оборот… Сходив на кухню за ножом и оценив острую сталь по достоинству, Низкий неслышно выбирается из квартиры в коридор и делает звонок в дверь — а как же, не в свою, а в соседскую. Ему открывают довольные лица, уничтожающие его медленно, но верно шумом и гамом, а вернее — одним своим существованием. Низкий, словно рапирой, делает бросок вперёд ножом — но его бросок выходит слишком судорожный и неумелый, вдобавок — глаза почти не видят — он вынужден целиться наугад, — его болезнь, заметно, прогрессирует, — поэтому довольным соседским лицам-облакам не стоит расстраиваться, отплыть чуть в сторонку — а затем перехватить трясущуюся руку — выхватить из неё игрушку-нож — а затем и натравить на неожиданного разбойника свою собачку — злую и безголовую — под стать им самим. Собачка кусает Низкого, кусает, он пробует защищаться, но она кусает сильней, Низкий выбегает, чуть не падая, из соседской квартиры, звонит в свою дверь (хотя там никого, в квартире, нет) — а собачка делает своё дело, делает, покусывает его — до крови — когти у неё острые, зубы жестокие, — Низкий кричит — а соседи дают порезвиться собачке, у соседей собачка такая послушная, такая воспитанная (такая, что они ей горды). Но вот Низкий, наконец, вбегает, открыв свою дверь, в квартиру и закрывается на оба замка. Собачка ещё некоторое время гавкает, гавкает, но соседи говорят ей: дружок, пошли — и собачка выполняет команду, уходит к соседям, — а соседи опять шумят и шумят. Даже радио уже не помогает Низкому; он уже, кажется, слышит тот гам не ушами, а чем-то иным. Его окровавленный палец схватывает телефонную трубку, набирает номер, он говорит в трубку: приезжайте, заберите… кладёт трубку и лежит, ждёт, когда приедут на белой машине с красной полосой — и заберут его: если не в могилу, то хотя бы на лечение — в сумасшедший дом.
Высокий в очередной раз приходит в паспортный стол. В очередной раз стоит очередь, в очередной раз люди хамят, они озлоблены, они хотят быть первыми и не пропустить кроме себя никого. Высокий немного опоздал к началу работы стола — всего-то на пол дня — потому что на вывешенном на двери расписании красуются отвратные буквы и цифры; написаны они обычным языком, который Высокий учил ещё в школе; но, кажется, правильно их — эти буквы и цифры, а главное, их смысл — понять невозможно без, скажем, бутылки вина. Итак, очередь длинна и озлоблена, сидящие за дверью стола менты грубы и тупы, соответствуя выбранной системе бюрократического механизма, согласно которой душа человеческая — это что-то фантастическое, не относящееся к ведению и предписаниям этого самого механизма, а значит не рассматриваемая и не принимаемая к сведению бюрократических крыс и прочих вредных смотрителей, рассматривающих только документы и их соответствие принятому вышестоящим органом шаблонному документу, именуемому формой единообразного документа, которой должны соответствовать в обязательном порядке соответствующие документы граждан, или лиц, неразличимых и неопределимых, а значит существующих не реально, а только на бумаге в виде нескольких циферок и нескольких буковок, — вот и всё! Это же так просто: сказать человеку, что его как бы нет, если он чего-то хочет. Хочешь получить загранпаспорт? Тебя нет, ты не учтён! Высокий, отстояв несколько часов в брутальной очереди, опустив голову идёт назад — учитываться в каком-то очередном органе, которые плодятся не по дням, а по часам. Но он знает — это же понятно! — паспортный стол его будет отправлять назад ещё не раз и не много раз. Он так и будет ходить, словно шарнир механизма, так и будет простаивать днями, так и будут его посылать вон вредные крысы, потому что он даже не крыса. Потому что его как бы нет. Всё это известно заранее, и чтобы это понять, не нужна никакая медитация или йога, а тем более ясновидение, потому что ясновидящий — каждый кажущийся человек!..
А Низкий этим же временем лежит под капельницей; он в реанимации, ему всё равно. И вот с него снимают трубки, сдирают присоски, его бьёт санитар — просто так, как в детском саду. Высокий узнаёт о том, что случилось, дома, у телефонной трубки, когда звонит Низкий, когда Низкий сообщает, что он уже в квартире, что ему надоело, что:
- Приезжай.
- Приеду, хорошо, — ответствует Высокий и опять ложится на кровать. «Это же надо, — думает он. — Как будто всё предписано… Как будто всё предрешено».
Если бы у Высокого был автомат, то он бы уже перестрелял людей, как фашистских свиней, давно. Но автомата нема, а людей много — всех не перестрелять только за то, что они приносят вред. Прав был, — догадывает Высокий, — Чингисхан. Уничтожал людей народами и почти миллионами. И не раскаивался — знал, что приносит пользу, от Неба знал как духовный человек. А ныне что? Испражнение плавает сверху и руководит. Золотая орда, от которой осталась сила, константа, рассеяна степью, — выморочна… забывается. И никто не вспомнит о ней??
Высокий снова сидит в паспортном столе, снова смотрит на закрытую с прибитым расписанием дверь, очередь неумолимо не продвигается даже на шаг, — потому что существует блат, а также чиновничья темнота/духота/тошнота.
Рядом с ним садится женщина: он последний? Он — конечно, да. Очередь сегодня небольшая — в сравнении с прошлым разом — но ждать и убивать время как-то надо: несколько часов — минимальная необходимая простота.
- Я приехала из Средней Азии, — делится женский пол — этакая воспитанная богатая тётка пожилого возраста. — Я там всю жизнь прожила, а теперь здесь… — сообщает та. — Люди здесь нехорошие, я никак привыкнуть не могу.
- А зачем привыкать?
Тётка смотрит пустыми глазами на Высокого; он отворачивается; она начинает вспоминать былую жизнь, как всё раньше было превосходно, а сейчас — одна беда; вот, работала она, мол, на заводе, они делали там консервы — помидоры, там, томатную пасту, капусту квашеную, яблочное пюре; у Высокого уже текут слюнки; а женщина, тётка, смеётся, что, мол, антисанитария там и прочая ерунда…
- Вот, как капусту квасят. Сваливают всё в большой такой чан. Капусту, значит, — вспоминает тётка. — Сверху встаёт в грязных сапогах работница — и топчет; мнёт, значит. А потом она захочет в туалет — пойдёт, а в туалете, значит, хлорка разная и много всяких нечистот… и особенно хлорки много. Так она же сапоги не споласкивает, — вскрикивает женщина. — Она в тех сапогах идёт, значит, к чану — и топчет опять.
- А что потом? — Высокому становится любопытно.
- Ну, потом, — разводит женщина руками. — Квасится капуста, значит, — она которую натоптала, — а потом её в банки и сдают. Принимают и сдают, значит. Годный товар. Люди покупают в магазинах и, значит, едят. Но если бы они знали! — вскрикивает тётка. — Если бы они знали, как делается томатная паста! Как — рассказать?
- Давайте.
- Ну, значит, так. Берутся помидоры, они идут по конвейеру, проходят обработку — их, значит, моют; на самом деле, их, значит, не моют, а полоскают в воде. Там и гнилых много, и грязных, значит, а всё равно все засыпаются в танк… такой большой чан. Там их, значит, перерабатывают в томатную пасту, заливают в банки. Потом надо мыть танк. Моют, значит, залазиют в танк мальчишки…
- Не мытые?
- Конечно, не мытые. Они там всё скоблят, моют, значит, танк, — хотя положено, конечно, мытыми быть, но за этим никто не смотрит, начальник, директор когда приезжает, он смотрит уже на товар… и, значит, если мало товару — хотя бы в два раза меньше, чем ему нужно, — он, значит, говорит: чтоб сегодня же было в два раза больше — и, значит, банки разбавляются водой (половина на половину). Так что, если ты будешь брать томатную пасту, — указывает тётка Высокому, — ты бери и смотри, значит, не разболтанную. Они бывают с водой и без воды…
- Нет, спасибо.
- А, значит, я не досказала, — вспоминает женщина. — Вот, вымыли, значит, танк, соскоблили всё — и… заливают в банки — томатная паста, значит, тоже.
- А как же люди не травятся? — удивляется Высокий.
- Как не травятся? — удивляется тётка. — Травятся, но травились бы больше, если бы не разбавляли водой… А потом, значит, добавляют туда всякие E, химикаты, значит, чтобы… ну, вы поняли? — Высокий кивает головой. — Ну вот, а потом — а потом продают, люди покупают — кстати, у меня сын, значит, работает на мясном комбинате! — всплескивает руками женщина. — Рассказать? — Высокий кивает. — Ну… — начинает тётка. — На комбинате, там и крыс полно, и ловят их там, и суют в… ну, вы понимаете меня. А ещё там добавляют в колбасу… туалетную бумагу, значит. Значит, привозят контейнерами — специально. Значит, много контейнеров. Это уже поставлено на поток. А вы знаете, — вдруг вспоминает тётка. — Я однажды пробовала колбаску — они же там готовят для себя, мне сын привозил — настоящая колбаса, удивительно! И совсем не похожа на ту…
- Вкусно?
- Да там только один запах чего стоит, у! — всплескивает руками женщина — а тем временем очередь у двери в паспортный стол расходится, а Высокий и женщина так и не успели попасть в надоевшую пуще невозможного дверь. «Закрыто, согласно расписанию, сказал мент; ну и хрен с ним, может, на автобус успею», — думает Высокий и идёт к остановке — Низкий его ждёт.
И он едет, на автобусе, как всегда. Перед смертью, в безобразье… Перед смертью — тошнота.
###
Высокий заходит в отвратительнейшую коробку, поднимается в трясущемся лифте на шестнадцатый невозможный этаж. Низкий его встречает мрачно, молча; они проходят в тесную от стен и техники кухню; работает радио; работает телевизор; работает зубами кот, поедающий отраву, выдаваемую в рекламах за «то, что нужно вашей кошке» (чтобы сдохла скорее и не мучилась); Высокий открывает холодильник Низкого — «не густо, но есть колбаса!» — спрашивает разрешение — и отрезает кусочек варёного… деликатеса для кота. Кот Низкого нюхает отраву мрачно, молча — и отворачивается от неё, не сделав даже пробу на зуб. «Умный у тебя кот, умный», — думает Высокий, подносит колбасу к носу — отворачивается, переводит дух. Кусочек, а с ним и весь батон колбасы недолго задерживается на столе — полетает в мусоропровод. В ответ на возмущённые крики Низкого — типа: «Где моя колбаса?», «Мне мама принесла!», «Мне нечего будет есть!» — Высокий никак не реагирует; впрочем, через несколько минут предлагает возместить «потерю» в денежном эквиваленте — но при единственном условии: чтобы Низкий не покупал впредь «варёной отравы, которую не ест даже кот, и которая трескается сама по себе из-за того, что в ней заложено много приправы, вызывающей при одном лишь её представлении желудочный порыв». Низкий слушает напыщенного друга и понемногу успокаивается. Затем речь заходит о телевизоре: Высокому не нравится, что Низкий подвержен этому обману, — но Низкий замечает: он не обманывается, а, типа, знает, понимает — и смотрит, чтобы дальше знать (ОМ — то есть «обман масс»); Высокий переходит на другую тему: радио — что это, бог или идол? — нельзя ли его выключить, если «работает что-то одно»; нет, мол, нельзя, — ответствует Низкий, — радио — не бог, но его тоже… тоже надо знать.
- Ты уже и так как старик, — замечает Высокий.
- Я?
- Прошу прощения — ты больше похож на мертвеца.
А как насчёт диска: DVD, death, grind, black, — все дела? Низкий отводит глаза; «Надо же — совесть есть», — удивлён несильно Высокий: пошли, мол, собирайся — Низкий враг.
- Кстати, а как я выгляжу?
- Как мёртвый.
- Правда, что ли?
- Я не вижу ничего.
Из убогой квартиры они выбираются на воздух — было бы красиво сказать, — воздух по-прежнему не свеж, — ещё мороз, зима, — лето обещает быть совсем пропащим, — и снова думать надо: надо им куда-то убираться из этого гадюшника — надо? Низкий, наконец, кивает, — «молодец», — думает Высокий, — «а где Борода?» На свалке шаром покати — в смысле Бороды — пойдём, пройдём до магазина, где стеклотару принимают, — может, он там? Они идут до магазина — в магазине тоже шаром покати — в смысле Бороды, — но где он может быть ещё, как не у «общественной трубы»?! Что за «общественная труба»? А, — махает Низкий, — там, недалеко, пошли — там отдыхают бомжи. Они идут до общественной трубы: она выскакивает между двумя коробками-домами — от теплотрассы, словно червь. Чёрная, извивающаяся, как видно, горячая. Поэтому около неё согревается публика: все до последнего бомжи. Высокий и Низкий здороваются — на них смотрят брутально опухшие и с болячками лица, — кое-кто аж в лохмотьях, — кое-кто без бороды.
- Что, Борода? — выходит вперёд один из услышавших знакомое имя — бомж с искажённым лицом. — Нет Бороды. Задавило. У контейнера прилёг. Машина подъехала и…
Хотя бы диск они отдают. Рыжий не обижается за долготу. Они плетутся опять в квартиру. Борода… они его видели только раз. Им этого достаточно… они его полюбили. Высокий Низкому: «А почему ты не пьёшь?» Низкий Высокому: «Капсулу вшили — больше нельзя». Кровати наверху огромной башни, на шестнадцатом нелёгком этаже. Но ничего, будет полегче. Высокий лежит и вспоминает своих друзей, которых не так много, которых всего: раз, два… Рамзес за рубежом, за бездарно выставленным рубежом. Царица рядом, в Вавилоне. Низкий… приходит к нему и садится с краю: «Смерть долго стучится в двери, но всегда приходит неожиданно».
Плакать..? Кричать? Просыпается утро. Низкий остаётся в квартире, а Высокий, позвонив предварительно Царице, выезжает в автобусе — в вавилонскую темноту. Постепенно светает, но автобус не довозит Высокого до того конца Вавилона, который ему необходим, и Высокий, оставшись мёрзнуть на остановке, подумывает, чтобы дойти пешком. Но тут подходит автобус — едущий, как будто, туда — и Высокий запрыгивает на ступеньки, зайдя в среднюю дверь, и садится на сиденье, ждёт пока поедет водитель, — да водитель не едет, тоже ждёт.
- Молодой человек, у нас проход через переднюю дверь, — наконец объявляет водитель на весь салон.
«Морду ему, что ли, набить?» — думает Высокий — но махает, слазит с автобуса — через среднюю дверь — и идёт туда — к Царице домой — по морозу — полтора часа.
Когда он звонит в дверь, он чувствует, что его кожу как будто содрали с лица. Плохо быть совсем без денег, — думает он, — но деньги есть, просто неохота платить.
Он заходит к Царице с опухшим от мороза лицом — и всё же он чувствует себя лучше — лучше, чем если бы он ехал и дальше в автобусе — который похож на бучу-упыря, с опухшим от крови лицом.
Царица тоже глаголет за погоду; недавно она как-то вышла из дома на мороз, у неё замёрзли руки, не гнулись пальцы, она была похожа на снежного зомби; если зомби вместо духа пребывать, — это думает уже Высокий и спрашивает насчёт книг — он дал ей Рамачараку, Шивананду, — она Шивананду не читала, а Рамачарака ей подошёл. — Вот как? — поддерживает Высокий, — она может Рамачараку забрать — а он бы взял у неё египетскую книгу — ну, ту, в которой про египетский пантеон богов.
Надо же, у него в памяти сохранилась царицына история, которую он слышал давно. Он ещё помнит, а она уже забыла. Старость — не радость, — это правда, смотря на неё.
У Царицы новые волосы и перестановка в квартире — по фэн-шуй. Волосы и перестановка — и больше ничего? Ну, есть, чуть было не забыла, у неё подруга, которой вписаться негде — Низкий не может её у себя приютить? Высокий поговорит — а где же её рыбки, у неё ведь аквариум был?
Да — он и сейчас стоит — на кухне; она писала Рамзесу — по «электронке»; как он? — да хорошо; а желание за границу у неё пропало начисто ехать — так действует Вавилон.
Рыбки… Ракушки, улитки. Вот жизнь. Какой-никакой, а природный покой… Вот бы так Высокому — стать рыбкой — или улиткой — и поплыть, поползти вперёд… Но, к сожалению, он человек — если только ему это не снится, если только это не ужасный сон.