Авторский сайт Сергея Никифорова

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Письма живым

(окончание)

[Начало листка]

Мне не придётся жить в этом мире долго. Меня не любят. На меня нападают, меня стремятся изгнать и, если получится, убить. Всё враждебно. Всё недобро.
Мне не хочется жить рядом с этим. Что мне хочется, так это чтобы меня оставили, но они — все, кто меня окружают и не любят — не считаются со мной.

Люди забыли уже, что на самом деле наша школа была заброшенным храмом, который после революции по решению властей приспособили для занятий учащихся. Так было раньше, когда не хватало зданий, а новые построить было не на что. Но я приоткрою скрытую правду: как всегда бывает, ответственный чиновник «заработал» веделенные на постройку школы деньги в собственный карман, и распорядился организовать оную в храме: всё равно же не приносит никакой пользы, а попы с кадилами — это не революционно, это надо запретить! (Так с оглядкой шептали исторические источники: старожилы наших мест.)
Вот и занимались мы в древнем, полуразрушенном, но всё-таки оборудованном в виде нескольких комнат внизу для учебных целей и пары-тройки вверху для директора и завуча храме. Всего было от 12-ти до 15-ти учеников в каждом классе.
Из-за нехватки помещений некоторые классы обучались во вторую смену (были классы «А» и «Б», но для некоторых возрастов классов не набиралось. Так, были 1-й, 2-й, 3-й «А», 3-й «Б», 5-й, 6-й «А» и «Б», 8-й классы. 9-го и 10-го классов не было, поскольку, надо думать, они уже мало кому были нужны).
В нашем классе всё происходило, как было принято ещё с детского сада: мальчишки и девчонки, отделившись друг от друга, делили власть внутри своих общин. Сильные и слабые. У нас было 9 мальчиков и 6 девочек. Иногда это число изменялось, прибавлялось или уменьшалось, в зависимости от того, кто смог перевестись в другие школы, а кто из-за плохого поведения попадал к нам. Вот у нас и была школьная зона, куда ссылали неблагополучных детей. И как и во взрослой зоне, существовали зеки, вместе с ними и я, которые не были сосланы, не были ни в чём виноваты, но просто оказались крайними, не смогли перевестись, вернее, их не захотели перевести в другие школы их родители.

Всё это специально — эти трудности, эти жестокости, это зло… вряд ли кто-то об этом думает — так получается. Кому-то для наказания. Кому-то для воспитания.
От этого мне всё время становится хуже. Потому что те, кто воспитывали и наказывали, об этом никогда не думали… для них это не означало ничего.

Паханом у нас был Бровка. Самый сильный и жиртрес, он был больше любого из класса по меньшей мере в два раза (несомненно, он мог ударить любого). Его все боялись, а он, конечно, никого. Его цепным псом был Айдар. Айдара никто не боялся, но когда он бил провинившегося по указу Бровки, провинившийся не мог сопротивляться, потому что Бровка следил за избиением. А если кто-то пробовал сопротивляться…
ЩА У МЕНЯ ПОЛУЧИШЬ!
От его удара провинившиеся отлетали, словно не люди, а мячики, на несколько метров! (И мне «посчастливилось» это увидеть, и даже самому «полетать».) В общем, он был очень сильным, и поговаривали, что его родители были чернокнижниками, поэтому он и родился таким злым и сильным. Он мог ударить просто так, а мог — отомстив за то, что кто-нибудь не принёс ему дань: деньги или какую-нибудь вещицу.
Обычно на перемене, когда учитель покидал класс, Бровка вставал, подзывал к себе Айдара, и они шли между парт, и Айдар бил кого-нибудь, кто давно не получал, а Бровка следил, чтобы тот сидел смирно, не сопротивляясь.
Мама выдавала мне в школу на еду 40 копеек, из которых первоначально оставалось 20, потому что другие 20 у меня отбирал Бровка — это делал его слуга Айдар — и я не мог возмущаться, чтобы не получить. Но потом Айдар по приказу Бровки начал отбирать все деньги, и я не мог купить мороженого, а оно в то время было моей отдушиной. Я рассказал всё матери, она перенаправила меня к отцу…
САМ ВИНОВАТ! ВОЗЬМИ ПАЛКУ И ТРЕСНИ ЕГО!
Никто не стал разбираться и никто не пошёл в школу. Я не мог взять палку и треснуть Айдара, тем более его хозяина Бровку — у меня не поднималась рука. Я горько плакал и ничего не мог сделать.
Но однажды один из нас воспротивился неблагодарной судьбе.
У нас было много хулиганов, и они не сильно терпели от Бровки и Айдара. Получали я и ещё двое-трое парнишек. Ну и один из нас решил было как-то возмутиться. Он, наверно, поговорил, как и я, со своим отцом, а тот ему и сказал…
ВОЗЬМИ ПАЛКУ И ВРЕЖЬ ЕМУ ПО ГОЛОВЕ!
Вот он и взял палку, когда на школьном дворе к нему подошёл Айдар. Палка была на конце с торчащим ржавым гвоздём. Айдар успел закрыть голову руками — а в неё и направил удар наш парнишка. И сразу же Айдар заорал на весь школьный двор — в его ладони торчал ржавый гвоздь! Ржавый гвоздь проткнул ладонь насквозь, а палка осталась в руках парнишки… Но Бровка ему ничего не сделал.
Когда сбежались учителя, вызвали скорую, расспрашивали тех, кто был рядом, ругали. И парнишку, что проткнул Айдару руку, ударил классный руководитель. А потом нашего парнишку исключили из школы за плохое поведение. Потом я от кого-то слышал, что его убили родители… Больше я его не видел.

Не только меня били. Доставалось многим другим, но они терпели. А я не выдерживал из-за мелочей… почему-то я оказался слабее всех.

Несомненно, что храм на нас влиял. Не школа, а храм нас учил и водил. И Бровка, и Айдар, и все хулиганы, все девчонки и мальчишки были слугами, учениками церкви. И все мы неосознанно воспринимали церковное влияние, которому не могли сопротивляться и по воле которого действовали.
Бровка издевался потому, что ему так говорила церковь. Мы подчинялись потому, что она нам говорила подчиняться. Ни поставленные учителя, ни полномочные родители не возмущались тем, что делал Бровка, и не делали того, что они бы делали без всякого влияния со стороны церкви. Они должны были защитить от Бровки своих детей, или учеников, исключить его из школы, наказать… Но они не могли идти против церкви, против её воли. Никто ничего не делал. Бровка и Айдар действовали как исполнители воли церкви.
Да, я это понял позже, что школа нас учила не математикам, литературам, физикам, историям, а она учила нас проходить через боль, приспосабливаться к ней и терпеть. Как будто нас готовили к чему-то. К чему, никто не понимал и не говорил. Но к чему-то даже пострашнее, чем мы воспринимали и терпели… так мне кажется.
Я больше не хочу встречаться, и даже на расстоянии видеть Бровку и Айдара. Насчёт них и того парнишки, который проткнул Айдару руку, не могу сказать добрых слов. Потому что тот парнишка не сделал нам всем добра. Мне так кажется.
А нас всех готовили, и у нас нет своей воли, все мы игрушки, марионетки, и если мы будем жить дальше, после смерти, и там будут отношения, и всё, за что мы получили здесь, чему научились, нам понадобится… то это для выполнения чьей-то воли.

Это непонятно было бы — не умирать. Но если представить, что жить вот так снова… нет, мне так не нравится.
Всё когда-нибудь заканчивается. И страдания, и боль, и вся жизнь, которая могла бы быть прекрасной… но она такой не была, а другая мне не нужна.

[Конец листка]

Так заканчивалось третье, и последнее на сегодняшний день письмо Низкого, в котором он объяснил то, что не сходило с языка. Письмо не было отправлено по почте. Оно нашлось дома, в квартире Низкого, и было передано Высокому — единственному, кто мог понять не только о чём, но и зачем его писал Низкий.
А чуть ранее Высокий уже умер и полетел на Небеса, но Низкий позвал его снизу, это был крик единственного и дорогого, кто остался на Земле. И Высокий проснулся в нижнем мире, и около него сидел Низкий, и была ночь, и был сугроб снега, а Высокий зарылся в него. Был лёд от засохших слёз под головой. «Умереть, наверное, дано не мне», — подумал тогда Высокий; он, конечно, не думал, что выйдет его друг — из мира, в котором уже не жил. «Сколько ему осталось? Немного» — но Высокий не верил глазам, не верил чувству, которое жуткое, сильное, а он всё равно отгонял его, стремясь не замечать ничего, что говорило о смерти — а говорило практически любое слово или дело. Любой шаг. И получалось, его друг умирал на глазах, а он не видел этого или не понимал, или понимал каким-то уголком сознания, но не желал об этом ничего и думать. Странно. Он никогда так себя не вёл. «Все мы рождаемся и умираем, ведь мы живём в смертельном мире. И жить — сначала, умереть — в конце». Высокий мог бы… мог бы что-то понять, если бы Низкий не был ему так дорог, не был бы его частью и его миром.
Высокому останется страдать столько, сколько он будет жить в этом убивающем самое дорогое и самое единственное — в этом мире. Низкому пришла пора, и они не увидятся до тех пор, пока Высокий… пока он не закончит страдать. А когда это будет — подскажет свет, который когда-нибудь да придёт. Высокий здесь, а Низкий умер.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Письма живым

(продолжение)

Это второе письмо, которое Низкий отправил позже первого. И Высокий его получил, уже когда было поздно. Поздно было что-то менять, осталось письмо и осталась душа. В нём. Была память. Дыхание. Тяжело. Не вернуться назад!..
Он отстегнул деньги за оба билета. Она сказала, что отдаст потом. «Такая явственная интонация? — уловил он её слишком жёсткий, как бы пересиливший сам себя голос. — Такое скорое напоминание о будущем уже в настоящем; наверное, грядёт прискорбный расклад, а ведь в настоящий миг я не думаю о ней дурно, — он сознавал, она не вызывала в нём чувства отделённости, и спрашивал: — Когда это чувство бывает?» Тем временем они рядком присели в уже доносящем это чувство заполненном народом зале ожидания.
Они ждали поезда — их поезд был обещан через полчаса.
- Ты хочешь ряженку?
- У меня есть кефир.
- Но ты говорила, чтобы я купил ряженку.
- Нет, я сказала, чтобы ты купил кефир.
«Ох, эти женщины, как с ними поладить?! Я взял ей продукт, зачем же она купила свои?»
В зале ожидания висели голубые экраны, по ним показывали кинофильм, она приникла к экрану, он глядел на неё, она намекнула, что будет счастлива с полной версией этого фильма, он объяснил, почему это нереальная жизнь.
- Я хочу ряженку.
- Так пей.
- Я выпью и больше ничего не буду покупать.
- Но в поезде нам будет нужен хлеб и колбаса.
«У меня нет ни того, ни другого, но у меня есть своё. Она его не видит? У неё есть кефир…»
Внезапно экраны погасли. Охранники энергично принялись всех выгонять, приговаривая, что сейчас зал будут убирать. Она возмутилась, он пожал плечами, они вместе возвратились в зал, где билетные кассы и негде присесть.
- Я пойду на воздух курну.
- Не оставляй меня одну!
- Да?
Вскоре диспетчер обьявил подачу поезда. Их платформа номер восемь, они необыкновенно рады, они быстро её нашли, и уже, напоминая пароход, подплыл к ним поезд, застыл и… они отдалились в свои вагоны. Он не знал, как она, но у него чесался нос. Он только постоянно повторял: «Мы с ней хотели ехать вместе, а как-то будем ехать, когда разделены…» Вот и играли нервы…

…на нервной почве он заболевал. Это случалось редко, но случалось снова. Он приходил к доктору, а доктор говорил:
- Что у вас?
- Менингит.
- Что, простите?
- Я хотел сказать: сопли.
Доктор отрывался от карты больного и изучал его внимательным взором. Затем приспускал очки и, закрыв карту, молвил:
- Вы хотели сказать: насморк?
- Я сказал то, что хотел.
Доктор совсем снимал очки, и теперь выглядел довольно странно: его по-детски лучистые глаза контрастировали с головой и лицом, покрытыми сединой мудрого.
- Молодой человек, вы должны выражаться яснее.
- А как я?
- Вы выражаетесь грубо. — Доктор опять одевал очки и принимался поглаживать свою бородку, а потом останавливался и добавлял: — Это не благородно.
- Зато правдиво.
Доктор вспылял:
- Да вы знаете, где вы находитесь?
- У доктора.
- Правильно, — доктор принимал озадаченный вид. Он вновь снимал очки. Его рука медленно ползла к его носу, который он сначала ощупывал, а потом ковырял.
- Хм.
Доктор отдёргивал непослушную руку.
- Вот видите, — говорил он. — И вы меня заразили!
- Вижу.
Очки доктора приземлялись в урну.
- Так вот, молодой человек, пора бы вам выбраться куда-нибудь к морю, в лесок или в горы, к спокойствию ближе! — вдохновенно произносил доктор, поднимая вверх палец.
- А как же лекарства?
- Лекарство одно, — не спешил опускать доктор палец: — Природа, хипарь! Смекаешь рецепт?..

Он не хипарь, но похож. (А может, и хипарь, только он об этом пока не знал.) Вероятно, он пока о многом не знал, например о том, почему у Царицы такое счастливое лицо. Поезд ещё не тронулся, а она уже летела к нему вглубь вагона, где он занял боковое место — что она хотела ему сообщить?
- Я договорилась с мужчиной из своего вагона, у него тоже боковое, он сосед со мной, он согласился поменяться с тобой, пошли!
Она тянула его за собой, в её вагоне сговорчивый мужчина, он взял поклажу и они побежали договариваться с проводником.
- Можно, — проводник давал добро.
Высокий в вагоне с Царицей. Они улыбались, тронулся поезд, и они поехали. Класс!
- Неужели мы едем?! — восклицала она. — Я уже чувствую море, уже скоро мы будем там!
Она говорила и говорила — много слов, мало смысла, — но ему это нравилось! В тот час ему нравилось всё.
Их места рядом. Они легли на верхние боковые полки и созерцали уносящийся от них наконец-таки город. Её подхватил сон — «её душа, видно, чиста»; а у него душа болела. «В городе я стал скрягой, я дорожу деньгами, словно музейными экспонатами!» — его — в гнетущем Вавилоне — не обошёл известный грех. Однако грех — религия! Согласно ей, ему придётся наложить на себя ограничения, следовать заповедям, отрицать желания — но в кого он превратится? Он станет зомби? Ну и бред! Уж лучше грешным быть — но лучше быть живым! Или мёртвым — от страстей и жадностей. От пагубного Вавилона.
Он лежал и вспоминал себя. «Жадность фраера погубит, особенно когда много лишнего, — задумывался он. — Но щедростью я не грешу, даже когда есть лишнее».
И всё-таки что-то сдвигалось…

- …а что ты берёшь с собой? — Царица.
Она, он и Рамзес стояли у неё дома, склонившись над рюкзаками.
- Вот вещи, вот спальник и пенка… — доставал он содержимое рюкзака.
- Стой, — Рамзес. — Тебе эта куртка не поможет. Бывает холодно. Это тряпка, чувак.
Он собрался путешествовать в тряпичной куртке. «Вот это дурь! — ругался он в душе. — Но где найти другую, если ты как нищий собрал последние деньги только на дорогу да на еду?»
- У тебя же есть крепкая куртка, — быстро схватила Царица, кивая на вешалочный шкаф.
- Примерь-ка, — принёс оттуда крепкую да с капюшоном Рамзес.
- В самый раз, — кивнула Царица. — Она хорошо на тебе сидит.
Рамзес пожал плечами: мол, дружище, бери.
- А как ты?
Рамзес опять пожал плечами; Царица говорила, что Рамзес найдёт ещё, а Рамзес кивал и вспоминал, что ещё одну оставил у друга; он заберёт, и об этом не стоит беспокоиться.
- Возьми хоть мою, — предложил всё же Высокий. Но Рамзес покачал головой — ему она не нужна. Высокий подумал: «Разумеется, зачем дешёвая тряпка, которая быстро порвётся, и вообще промокает, как дырявый сапог. Выбросить, что ли?.. В ней хорошо ходить на прогулку, а так…»
- Твой папа гуляет с собакой?
- Ага.
Некрепкая куртка прилетела к Царице.
- Что ж, эта тряпка — ему…

«Тряпка не тряпка, но в хозяйстве может сгодиться. В конце концов, если не для прогулок, то хотя бы полы помыть будет чем».
Он плакал, наблюдая за природой в окно. Её почти не было видно, а ночь была бессонная, но особенная: они покинули город!
«Мы были заключёнными и больными… Но не навсегда… Боль уходит… Она уходит далеко… Она уже почти ушла… Она не вернётся… Пока идёт путь, она не вернётся».
Он плакал, проливая скупые, мужские, но слёзы.
Не знал он, что боли будет больше, что она захлестнёт его и почти убьёт. Он сам в этом виноват. Он должен страдать. Он должен больше страдать!..

(окончание следует)

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Письма живым

(продолжение)

У него было всё прекрасно. Он ещё мог мечтать. У него были проблемы? Но какие могли быть проблемы, когда он мечтал, когда он даже мечтал…
У другого в то же время были проблемы. У другого в то же время были депрессии. И они грызли, они съедали другого. Но он выбрал жить так, а не иначе, и поэтому страдал, и поэтому должен был страдать. И звали другого Низким.

[Начало листка]

От этих криков мне никогда не избавиться. Скорее они избавятся от меня.
Это похоже на то, что меня как бы режут изнутри. Следов видимых нет, но… меня по живому режут, а я… я боюсь крыс. Они ещё в детстве приходили за мной.

Понятно, что уже не были живы дети тех, кто построил старый, дореволюционный дом, в котором я жил с 3-х лет, как обычно бывает, под родительским надзором. Обшарпанные стены из потускневшего красного кирпича, большие дубовые двери (почти невозможно их открыть), железные скрипучие петли и проржавевшие пружины, — таковы достопримечательности нашего старого дома.
Внутри, в подъезде, сосредоточилась полная темнота, окон же не было, а лампочка была разбита. Лишь иногда лампочка вставлялась, принесённая кем-то, но это было, как правило, по праздникам, ведь жизнь была трудна и небогата…
МАМА, Я БОЮСЬ, СПАСИ МЕНЯ!
В детстве мне казалось, что в подъезде нашего дома (в подъезде немаленьком) спряталось, чтобы утащить меня, чудовище… и оно дожидалось удобного случая! Такова была деятельность моего воображения. Но на первый и поверхностный взгляд, воображения. Потому что на поверку оказалась правда.
МАМА! Я БОЮСЬ!
Мама ушла, а я — её пятилетний сынок — не успел за ней. Наверно, она не сомневалась, что я уже большой, и дорогу от двери подъезда до квартиры на первом этаже найду без труда, поэтому ушла и оставила меня у двери… Она и он (мой папа) никогда не обращали на меня внимания. Они были заняты любовью, развлечениями, телевидением, работой и ещё бог знает чем, только не мной. И я оставался один.
Я стоял у входа в тёмный подъезд. Мне было холодно. Как всегда, в наших краях была зима, и надо было идти, но я не шёл.
МА-МА! ВЕРНИСЬ!
Хочешь не хочешь, но было ясно, что никому нет дела до меня. Я закрыл за собой дверь. Я был в полной темноте. И, находясь в таком же ужасе, я знал, что когда я через неё пройду, я стану другим. И будто бы на ватных, на детских ногах я начал продвигаться маленькими шажками к невидимой двери… к двери квартиры. Странно, что мама её закрыла. Впрочем, она ведь обо мне не подумала.
Когда я прошёл полпути, у меня свело канатом дух.
Ш Ш Ш Ш Х
Мои ноги приросли к полу. Я затрясся всем телом так, будто в него ударила молния. В следующий миг я улетел из этого мира…
На пороге квартиры уже стоял не я. Другой занял моё место. Но мама ничего не заметила. И папа тоже. А я постепенно свыкся, что не я — это я.
Наверно, любой почти скажет: то были крысы. Но я-то знаю: много хуже.

Можно было бы двигаться дальше, если бы было куда. Я заперт в себе. Всё вокруг изменилось, а я заперт, и не могу никуда идти. Моё время безвозвратно ушло… Я в него падаю — и проживаю заново то, что у меня было и больше не будет никогда.

Наш старый дом выглядел низким длинным зданием, похожим на барак (или на гараж с квартирами), переполненным жильцами, живущими в негодных условиях. Если представить вид сверху, дом наш казался вытянутым прямоугольником, примыкающим к прямоугольнику. Я видел его таким сверху, когда летал, ведь я обожал летать.
Левым торцом дом примыкал к заводу, примыкал настолько плотно, что там не было и щели. Как известно из нашей истории, до революции наш дом и завод были одним целым зданием, оно принадлежало богатейшему помещику в наших краях, который эксплуатировал рабов, но потом поплатился за унижения простолюдинов, был расстрелян. И дом уподобили для революционных нужд общества — для производства и жилья.
Двигаясь от торца дома-жилья вдоль противостоящего ему дома-завода, через несколько десятков шагов упираешься в длинную и бетонную и с колючей проволокой стену, через неё не пролезть. Чёрт бы её подрал! За ней начиналась военная часть. Бетонная стена растягивалась параллельно дому-жилью, а затем резко поворачивала под прямым углом, шла вдоль другого торца дома-жилья, потом заканчивалась… но начиналось новое препятствие, новый забор, с новой колючей проволокой, но ещё и вымазанный мазутом на всякий пожарный случай, — вдруг прохожий дерзнёт, шельма, пролезть через колючку, — пускай хотя бы вымажется, вражеский засланец!
Вымазанный мазутом забор протянулся от конца бетонного параллельно фасаду, то есть по длине дома с противоположной стороны. На уровне стыка-торца, примыкающего к заводу, этот забор под прямым углом загибался и шёл к самому стыку-торцу, доходил до него и смыкался с ним намертво. В отличие от бетонного, вымазанный мазутом забор был деревянным, зелёным, крашеным и по высоте выходил примерно 1 метр 80-т сантиметров. С места, где забор загибался под прямым углом, до места, где примыкал к торцу дома, ни колючей проволоки, ни мазута не было. Зачем эта часть забора вообще существовала — никому не было известно, но у дома были грядки, и одно из распространённых объяснений звучало так: чтобы выбирающиеся со двора люди не затоптали грядки у дома.
И поэтому не было прохода от дома на улицу или выхода со двора, потому что двор был полностью окружён заборами, и если было кому меньше пяти лет, самостоятельно выбраться на улицу он, естественно, не мог, он был вынужден жить в заключении, и когда его подсаживали взрослые, чтобы он мог пролезть через неприступную крепость и упасть на другую сторону и отбить себе мягкие части тела или подвернуть ножку, он подходил к дороге за забором, по которой гоняли машины, он хотел поиграть, он плакал… А машины не останавливались и сигналили… Они не понимали его.

Эта угрюмая сказка ушла в прошлое, а на её место пришла другая, уже не сказка.
Она выдавливает меня. Она доводит меня до нежелания жить во что бы то ни стало. Нет, я не могу так жить. Я проследую за тем, что есть во мне, но нет нигде.

Бессонными ночами в своей призрачной комнате с высоким потолком я прислушивался и находил множество звуков. Меня до безумия пугали. Крысы бегали где-то снизу, под полугнилым полом. Пол был деревянным и старым, и ни у кого не возникало и мысли его поменять. Бедность и терпеливость были отличием жильцов дома, как и всей страны, в которой мы все жили, пока она не развалилась. Она называлась — три С и Р. Я в ней родился, она моя родина. Она пропала, её больше нет.
Мне было всего четыре годика. Была ночь, и я лежал на своей маленькой кровати, родители спали на своей в соседней комнате, а я вслушивался в напряжённую работу крысиных диверсантов, то и дело содрогаясь от ужаса: вдруг пол, проеденный крысами, провалится, и моя кровать вместе со мной полетит вниз, в юдоль Великой Крысы?
МЕНЯ СЪЕДЯТ КРЫСЫ
И я забирался подальше под одеяло, чтобы меня не нашли, когда выползут и будут ходить вокруг кровати… и искать, чем бы поживиться.
КТО ЭТО ТАМ ЛЕЖИТ?
После полуночи уже и люди уставали лазить через забор. И тишина снаружи придавала дополнительного «шарма». Если я не засыпал, я покрывался потом. Но иногда я звал родителей, чтобы они со мной посидели.
ТЫ УЖЕ БОЛЬШОЙ!
Ну пожалуйста! Мне страшно…
МАРШ СПАТЬ!
Им было не до меня. Работа, любовь, телевизор, потом спокойный сон… Я в тот раз забрался подальше под одеяло, сжался, оставив края одеяла так, чтобы они не касались меня, согнул ноги в коленях, вытянул чуть-чуть вверх трепещущие руки и слушал…
И вдруг раздался голос:
Я ТЕБЯ СЪЕМ
Я сглотнул, моё тело пробило потом. Голос звучал рядом с одеялом, которое я не мог отбросить от себя… Голос был не голос родителей. А затем — а затем я почувствовал, как одеяло проминается снаружи… кто-то хотел загробастать меня! Кто-то трогал одеяло, и его жуткий смех раздавался совсем близко. Над одеялом стоял Крысиный Король.
Я представил, как он выглядел, — и у меня всё помутилось, я потерял сознание.
Когда это кончилось и сколько это длилось, я не знаю. Но когда я очнулся, все звуки и шорохи прекратились. В ту ночь Великая Крыса ушла к себе в подпол. Меня всё же не съели. А Главная Крыса была больше меня, она была ростом со взрослого мужчину, и она была исключительно хищна и коварна. Ушла и придёт снова, — я почему-то это знал.

Было страшно, очень страшно. Но надо было терпеть и жить…
Почему я возвращаюсь назад? От меня оторвали кусок. Я… мне трудно дышать.

[Конец листка]

(продолжение следует)

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Письма живым

(продолжение)

Это первое письмо было получено Высоким по почте, по возвращении в Вавилон. Но это было позже. Пока же он думал о другом.
Он был Высоким, и его смущал тот пресный вид, что установился на бледном лице. («Имя должно отражать черты, а я за последнее время их поутратил».)
«Ну ничего, ведь всё можно вернуть и исправить, а счастливое и улыбающееся лицо — когда везде несчастно, не подойдёт».
В раздумьях появился незнакомец.
- Я Рамзес, — дал он руку и сказал, что, конечно, был там, куда они собирались. — Там получше, — намекая на здешний порядок, говорил Рамзес — первый с начала пути бунтарь. Но и они не лыком шиты — ведь тоже бунтари! — они хотят порвать с привычным, как Рамзес — который весь в наколках, на спине индейский орёл; на голове ирокез; это видно, что он их поддерживает одним своим видом. — Я путешествую везде: сейчас здесь, завтра там…
- Я бы тоже так хотел, — признался Высокий.
- Если хочешь, значит сможешь. Сидеть сиднем беспонтово. Посмотри на этих людей, — Рамзес показал в окно. Там ходили прохожие. А трое стояли в квартире Царицы. — Они же в тюрьме. Почти все. Они идут, но сидят. Надо двигаться.
- Точно, — признался Высокий.
Он и Царица вышли из дома и пошли до метро. Рамзес их провожал, желал быть более смелыми и обязательно реализовать ещё не полностью ушедшие мечты.
В вагоне метро как раз случилась подходящая проверка: нескладный и, как было видно, слабосильный гражданин, вбежавший в двери после них, немного не успел вовремя, и двери сомкнулись на его руке, прищемив её и оставив в ней крупноразмерную сумку. Гражданин, оказавшись в вагоне, стал кричать и звать на помощь, а его рука оказалась за закрытыми дверями, с их внешней стороны на воздухе висящей. Состав тронулся, уже приближался мраморный угол, и гражданину уже нужно было прощаться с рукой и с сумкой… да бог с ней, с сумкой! — руку вот-вот оторвало бы приближающейся мраморной стеной, а все усилия гражданина по приоткрытию другой рукой дверей оказывались одной тщетой. Пассажиры сидели и с интересом наблюдали: так-так, оторвёт ему руку или нет? Царица открыла рот. Но её спутник вдруг вскочил, он подлетел стремглав, как вихрь, его рука была — рычаг, движения — работа автомата…
И гражданин с придыханием благодарил.
- Не за что, — говорил Высокий…

…который никогда не опускался до игры с наркотиками, ибо, со стороны случайно заглядывая в какую-нибудь душевную глубину, точно, и точно свои пять пальцев, знал: играть с ними нельзя; даже если жизнь — игра. Впрочем касалась подобная строгость тех препаратов, которые порабощали. А что до остальных: лишь краем уха он слышал, что те места, куда они направлялись, облюбовали растаманы, но трава — марихуана, конопля — это не совсем наркотик, либо, — как утверждали некоторые, — это совсем не наркотик, и относиться не слишком серьёзно к ней можно — возможно даже, как к лекарственной траве.
Да и вообще, он не так ригоричен, как, вероятно, была стрела изначально казаться: он сам курил табак, мог водки или пива набраться допьяна, как и всегда, был переменчив в настроении, а его некогда чистый разум был запорошен весьма непрезентабельной шелухой. Конечно, он слышал, как она его порой называла. Она называла его духовным. Потому что он знал о духовном. Потому что он вёл речь о духовном. И потому — с её точки зрения — был духовным? Но духовный ли он в самом деле? У него несметное множество проблем, он запутался в жизни и его выезд из города напоминал выход из безысходности. Правда, он периодически совершал медитации и занимался йогой, старался читать достойные чтения книги, писал что-то и сам… только всё это скорее внешность; внутренность — она только зажималась, как побитая, и страдала, и он нигде не находил отраду… И всё же он хотел её найти, хотел вдохнуть в себя воздух, перелететь через то болото, в котором, как знать, по ошибке, случайно — хотелось бы ему так думать — оказался, — и сжать в объятиях… чего, он уже забыл… мечту? Наверное, не далёкую в то время, как сейчас, — в то время она ещё полностью не скрылась из вида.
И он придумал оптимизм: «Ну и пускай так будет: выскочка, наглец, мечтатель — поверил в слишком вольную идею: жизнь всего только игра — пускай! Необходимо то, что всё равно, как бы то ни было, однако, впрочем, и тем не менее, и без единого сомнения: он будет всё равно, он хочет быть!..» И так доигрался со своей игрой и наивной верой. Потому что когда приехал обратно — уже смотрел на смерть…

- Хорошо, что ты завязала, — сказал он ей. — Наверное, из-за того мы тогда перестали общаться.
Они подходили быстрым шагом к вокзалу, у обоих за плечами рюкзаки, на улице стемнело, они приехали поздно, но билеты, они знали, ещё возможно достать.
Она рассуждала о том и о сём без умолку — её язык без всяких костей; он узнавал истории о её друзьях и папе, о кошке, которую она отдала монахам в монастырь, о собаке, которая походила на китайского дракона и которую он уже видел, о необходимой в дороге еде.
Они встали напротив стеклянных дверей вокзала. Рядом — светящийся пивом киоск.
- Ты не хочешь? — показал он на ряды из бутылок.
- Надеюсь, ты шутишь? — закатила глаза она.
С той стороны стеклянных дверей объёмный холл и несколько змеек очередей. Над ними сверкающее табло с бегущей строкой о ближайших поездах.
- Ты вставай сюда, а я — туда, — распорядилась она, оставив его в одной из змеек, а сама встала в хвосте другой.
Её очередь подошла быстрее — и она замахала ему рукой.
Продавщица билетов нашла, что у неё два билета на проходящий поезд, однако в разных вагонах.
- Ну что, будем брать?
- Конечно.
Он был собран. Очень собран. Но когда мечтал…

- …так там есть ещё горы? — переспрашивал он.
Она говорила:
- Не тупи.
В тех краях обязательно есть горы — большие, малые, каменные и из глины. «Интересно, что я никогда не был в горах», — обнаруживал он себя обделённым и требовал снова:
- Расскажи мне о них.
Только она уверена, что не расскажешь. Надо ехать, смотреть самому! Что бы ни рассказали — всё бесполезно; слов не хватит, чтоб их показать! «Это, я чувствую, будет восторг», — вдохновлялся он и начинал мечтать.
Перед ним, подобно грому среди ясного неба, появлялись громадные великаны, они были вытесаны из камня или из глины, каждый их шаг сотрясал Землю так мощно, что она виляла в космическом пространстве, едва удерживаясь на заданной орбите. Эти великаны прохаживались по той далёкой земле, и они были настолько могущественны и так велики, так медленно переставляли свои мощные ноги, что людям казалось, они просто стоят. Но это горы, это Великие горы, и каждый их шаг отзывается ужасной катастрофой Земли. И происходит она раз во многие тысячи лет, и следующая уже не за горами.
«Ну и ну», — поражался он.
- Наверное, головы гор невозможно увидеть с земли?
- Не тупи…

(продолжение следует)