ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Письма живым
(продолжение)
У него было всё прекрасно. Он ещё мог мечтать. У него были проблемы? Но какие могли быть проблемы, когда он мечтал, когда он даже мечтал…
У другого в то же время были проблемы. У другого в то же время были депрессии. И они грызли, они съедали другого. Но он выбрал жить так, а не иначе, и поэтому страдал, и поэтому должен был страдать. И звали другого Низким.
[Начало листка]
От этих криков мне никогда не избавиться. Скорее они избавятся от меня.
Это похоже на то, что меня как бы режут изнутри. Следов видимых нет, но… меня по живому режут, а я… я боюсь крыс. Они ещё в детстве приходили за мной.
Понятно, что уже не были живы дети тех, кто построил старый, дореволюционный дом, в котором я жил с 3-х лет, как обычно бывает, под родительским надзором. Обшарпанные стены из потускневшего красного кирпича, большие дубовые двери (почти невозможно их открыть), железные скрипучие петли и проржавевшие пружины, — таковы достопримечательности нашего старого дома.
Внутри, в подъезде, сосредоточилась полная темнота, окон же не было, а лампочка была разбита. Лишь иногда лампочка вставлялась, принесённая кем-то, но это было, как правило, по праздникам, ведь жизнь была трудна и небогата…
МАМА, Я БОЮСЬ, СПАСИ МЕНЯ!
В детстве мне казалось, что в подъезде нашего дома (в подъезде немаленьком) спряталось, чтобы утащить меня, чудовище… и оно дожидалось удобного случая! Такова была деятельность моего воображения. Но на первый и поверхностный взгляд, воображения. Потому что на поверку оказалась правда.
МАМА! Я БОЮСЬ!
Мама ушла, а я — её пятилетний сынок — не успел за ней. Наверно, она не сомневалась, что я уже большой, и дорогу от двери подъезда до квартиры на первом этаже найду без труда, поэтому ушла и оставила меня у двери… Она и он (мой папа) никогда не обращали на меня внимания. Они были заняты любовью, развлечениями, телевидением, работой и ещё бог знает чем, только не мной. И я оставался один.
Я стоял у входа в тёмный подъезд. Мне было холодно. Как всегда, в наших краях была зима, и надо было идти, но я не шёл.
МА-МА! ВЕРНИСЬ!
Хочешь не хочешь, но было ясно, что никому нет дела до меня. Я закрыл за собой дверь. Я был в полной темноте. И, находясь в таком же ужасе, я знал, что когда я через неё пройду, я стану другим. И будто бы на ватных, на детских ногах я начал продвигаться маленькими шажками к невидимой двери… к двери квартиры. Странно, что мама её закрыла. Впрочем, она ведь обо мне не подумала.
Когда я прошёл полпути, у меня свело канатом дух.
Ш Ш Ш Ш Х
Мои ноги приросли к полу. Я затрясся всем телом так, будто в него ударила молния. В следующий миг я улетел из этого мира…
На пороге квартиры уже стоял не я. Другой занял моё место. Но мама ничего не заметила. И папа тоже. А я постепенно свыкся, что не я — это я.
Наверно, любой почти скажет: то были крысы. Но я-то знаю: много хуже.
Можно было бы двигаться дальше, если бы было куда. Я заперт в себе. Всё вокруг изменилось, а я заперт, и не могу никуда идти. Моё время безвозвратно ушло… Я в него падаю — и проживаю заново то, что у меня было и больше не будет никогда.
Наш старый дом выглядел низким длинным зданием, похожим на барак (или на гараж с квартирами), переполненным жильцами, живущими в негодных условиях. Если представить вид сверху, дом наш казался вытянутым прямоугольником, примыкающим к прямоугольнику. Я видел его таким сверху, когда летал, ведь я обожал летать.
Левым торцом дом примыкал к заводу, примыкал настолько плотно, что там не было и щели. Как известно из нашей истории, до революции наш дом и завод были одним целым зданием, оно принадлежало богатейшему помещику в наших краях, который эксплуатировал рабов, но потом поплатился за унижения простолюдинов, был расстрелян. И дом уподобили для революционных нужд общества — для производства и жилья.
Двигаясь от торца дома-жилья вдоль противостоящего ему дома-завода, через несколько десятков шагов упираешься в длинную и бетонную и с колючей проволокой стену, через неё не пролезть. Чёрт бы её подрал! За ней начиналась военная часть. Бетонная стена растягивалась параллельно дому-жилью, а затем резко поворачивала под прямым углом, шла вдоль другого торца дома-жилья, потом заканчивалась… но начиналось новое препятствие, новый забор, с новой колючей проволокой, но ещё и вымазанный мазутом на всякий пожарный случай, — вдруг прохожий дерзнёт, шельма, пролезть через колючку, — пускай хотя бы вымажется, вражеский засланец!
Вымазанный мазутом забор протянулся от конца бетонного параллельно фасаду, то есть по длине дома с противоположной стороны. На уровне стыка-торца, примыкающего к заводу, этот забор под прямым углом загибался и шёл к самому стыку-торцу, доходил до него и смыкался с ним намертво. В отличие от бетонного, вымазанный мазутом забор был деревянным, зелёным, крашеным и по высоте выходил примерно 1 метр 80-т сантиметров. С места, где забор загибался под прямым углом, до места, где примыкал к торцу дома, ни колючей проволоки, ни мазута не было. Зачем эта часть забора вообще существовала — никому не было известно, но у дома были грядки, и одно из распространённых объяснений звучало так: чтобы выбирающиеся со двора люди не затоптали грядки у дома.
И поэтому не было прохода от дома на улицу или выхода со двора, потому что двор был полностью окружён заборами, и если было кому меньше пяти лет, самостоятельно выбраться на улицу он, естественно, не мог, он был вынужден жить в заключении, и когда его подсаживали взрослые, чтобы он мог пролезть через неприступную крепость и упасть на другую сторону и отбить себе мягкие части тела или подвернуть ножку, он подходил к дороге за забором, по которой гоняли машины, он хотел поиграть, он плакал… А машины не останавливались и сигналили… Они не понимали его.
Эта угрюмая сказка ушла в прошлое, а на её место пришла другая, уже не сказка.
Она выдавливает меня. Она доводит меня до нежелания жить во что бы то ни стало. Нет, я не могу так жить. Я проследую за тем, что есть во мне, но нет нигде.
Бессонными ночами в своей призрачной комнате с высоким потолком я прислушивался и находил множество звуков. Меня до безумия пугали. Крысы бегали где-то снизу, под полугнилым полом. Пол был деревянным и старым, и ни у кого не возникало и мысли его поменять. Бедность и терпеливость были отличием жильцов дома, как и всей страны, в которой мы все жили, пока она не развалилась. Она называлась — три С и Р. Я в ней родился, она моя родина. Она пропала, её больше нет.
Мне было всего четыре годика. Была ночь, и я лежал на своей маленькой кровати, родители спали на своей в соседней комнате, а я вслушивался в напряжённую работу крысиных диверсантов, то и дело содрогаясь от ужаса: вдруг пол, проеденный крысами, провалится, и моя кровать вместе со мной полетит вниз, в юдоль Великой Крысы?
МЕНЯ СЪЕДЯТ КРЫСЫ
И я забирался подальше под одеяло, чтобы меня не нашли, когда выползут и будут ходить вокруг кровати… и искать, чем бы поживиться.
КТО ЭТО ТАМ ЛЕЖИТ?
После полуночи уже и люди уставали лазить через забор. И тишина снаружи придавала дополнительного «шарма». Если я не засыпал, я покрывался потом. Но иногда я звал родителей, чтобы они со мной посидели.
ТЫ УЖЕ БОЛЬШОЙ!
Ну пожалуйста! Мне страшно…
МАРШ СПАТЬ!
Им было не до меня. Работа, любовь, телевизор, потом спокойный сон… Я в тот раз забрался подальше под одеяло, сжался, оставив края одеяла так, чтобы они не касались меня, согнул ноги в коленях, вытянул чуть-чуть вверх трепещущие руки и слушал…
И вдруг раздался голос:
Я ТЕБЯ СЪЕМ
Я сглотнул, моё тело пробило потом. Голос звучал рядом с одеялом, которое я не мог отбросить от себя… Голос был не голос родителей. А затем — а затем я почувствовал, как одеяло проминается снаружи… кто-то хотел загробастать меня! Кто-то трогал одеяло, и его жуткий смех раздавался совсем близко. Над одеялом стоял Крысиный Король.
Я представил, как он выглядел, — и у меня всё помутилось, я потерял сознание.
Когда это кончилось и сколько это длилось, я не знаю. Но когда я очнулся, все звуки и шорохи прекратились. В ту ночь Великая Крыса ушла к себе в подпол. Меня всё же не съели. А Главная Крыса была больше меня, она была ростом со взрослого мужчину, и она была исключительно хищна и коварна. Ушла и придёт снова, — я почему-то это знал.
Было страшно, очень страшно. Но надо было терпеть и жить…
Почему я возвращаюсь назад? От меня оторвали кусок. Я… мне трудно дышать.
[Конец листка]
(продолжение следует)