ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Письма живым
(окончание)
[Начало листка]
Мне не придётся жить в этом мире долго. Меня не любят. На меня нападают, меня стремятся изгнать и, если получится, убить. Всё враждебно. Всё недобро.
Мне не хочется жить рядом с этим. Что мне хочется, так это чтобы меня оставили, но они — все, кто меня окружают и не любят — не считаются со мной.
Люди забыли уже, что на самом деле наша школа была заброшенным храмом, который после революции по решению властей приспособили для занятий учащихся. Так было раньше, когда не хватало зданий, а новые построить было не на что. Но я приоткрою скрытую правду: как всегда бывает, ответственный чиновник «заработал» веделенные на постройку школы деньги в собственный карман, и распорядился организовать оную в храме: всё равно же не приносит никакой пользы, а попы с кадилами — это не революционно, это надо запретить! (Так с оглядкой шептали исторические источники: старожилы наших мест.)
Вот и занимались мы в древнем, полуразрушенном, но всё-таки оборудованном в виде нескольких комнат внизу для учебных целей и пары-тройки вверху для директора и завуча храме. Всего было от 12-ти до 15-ти учеников в каждом классе.
Из-за нехватки помещений некоторые классы обучались во вторую смену (были классы «А» и «Б», но для некоторых возрастов классов не набиралось. Так, были 1-й, 2-й, 3-й «А», 3-й «Б», 5-й, 6-й «А» и «Б», 8-й классы. 9-го и 10-го классов не было, поскольку, надо думать, они уже мало кому были нужны).
В нашем классе всё происходило, как было принято ещё с детского сада: мальчишки и девчонки, отделившись друг от друга, делили власть внутри своих общин. Сильные и слабые. У нас было 9 мальчиков и 6 девочек. Иногда это число изменялось, прибавлялось или уменьшалось, в зависимости от того, кто смог перевестись в другие школы, а кто из-за плохого поведения попадал к нам. Вот у нас и была школьная зона, куда ссылали неблагополучных детей. И как и во взрослой зоне, существовали зеки, вместе с ними и я, которые не были сосланы, не были ни в чём виноваты, но просто оказались крайними, не смогли перевестись, вернее, их не захотели перевести в другие школы их родители.
Всё это специально — эти трудности, эти жестокости, это зло… вряд ли кто-то об этом думает — так получается. Кому-то для наказания. Кому-то для воспитания.
От этого мне всё время становится хуже. Потому что те, кто воспитывали и наказывали, об этом никогда не думали… для них это не означало ничего.
Паханом у нас был Бровка. Самый сильный и жиртрес, он был больше любого из класса по меньшей мере в два раза (несомненно, он мог ударить любого). Его все боялись, а он, конечно, никого. Его цепным псом был Айдар. Айдара никто не боялся, но когда он бил провинившегося по указу Бровки, провинившийся не мог сопротивляться, потому что Бровка следил за избиением. А если кто-то пробовал сопротивляться…
ЩА У МЕНЯ ПОЛУЧИШЬ!
От его удара провинившиеся отлетали, словно не люди, а мячики, на несколько метров! (И мне «посчастливилось» это увидеть, и даже самому «полетать».) В общем, он был очень сильным, и поговаривали, что его родители были чернокнижниками, поэтому он и родился таким злым и сильным. Он мог ударить просто так, а мог — отомстив за то, что кто-нибудь не принёс ему дань: деньги или какую-нибудь вещицу.
Обычно на перемене, когда учитель покидал класс, Бровка вставал, подзывал к себе Айдара, и они шли между парт, и Айдар бил кого-нибудь, кто давно не получал, а Бровка следил, чтобы тот сидел смирно, не сопротивляясь.
Мама выдавала мне в школу на еду 40 копеек, из которых первоначально оставалось 20, потому что другие 20 у меня отбирал Бровка — это делал его слуга Айдар — и я не мог возмущаться, чтобы не получить. Но потом Айдар по приказу Бровки начал отбирать все деньги, и я не мог купить мороженого, а оно в то время было моей отдушиной. Я рассказал всё матери, она перенаправила меня к отцу…
САМ ВИНОВАТ! ВОЗЬМИ ПАЛКУ И ТРЕСНИ ЕГО!
Никто не стал разбираться и никто не пошёл в школу. Я не мог взять палку и треснуть Айдара, тем более его хозяина Бровку — у меня не поднималась рука. Я горько плакал и ничего не мог сделать.
Но однажды один из нас воспротивился неблагодарной судьбе.
У нас было много хулиганов, и они не сильно терпели от Бровки и Айдара. Получали я и ещё двое-трое парнишек. Ну и один из нас решил было как-то возмутиться. Он, наверно, поговорил, как и я, со своим отцом, а тот ему и сказал…
ВОЗЬМИ ПАЛКУ И ВРЕЖЬ ЕМУ ПО ГОЛОВЕ!
Вот он и взял палку, когда на школьном дворе к нему подошёл Айдар. Палка была на конце с торчащим ржавым гвоздём. Айдар успел закрыть голову руками — а в неё и направил удар наш парнишка. И сразу же Айдар заорал на весь школьный двор — в его ладони торчал ржавый гвоздь! Ржавый гвоздь проткнул ладонь насквозь, а палка осталась в руках парнишки… Но Бровка ему ничего не сделал.
Когда сбежались учителя, вызвали скорую, расспрашивали тех, кто был рядом, ругали. И парнишку, что проткнул Айдару руку, ударил классный руководитель. А потом нашего парнишку исключили из школы за плохое поведение. Потом я от кого-то слышал, что его убили родители… Больше я его не видел.
Не только меня били. Доставалось многим другим, но они терпели. А я не выдерживал из-за мелочей… почему-то я оказался слабее всех.
Несомненно, что храм на нас влиял. Не школа, а храм нас учил и водил. И Бровка, и Айдар, и все хулиганы, все девчонки и мальчишки были слугами, учениками церкви. И все мы неосознанно воспринимали церковное влияние, которому не могли сопротивляться и по воле которого действовали.
Бровка издевался потому, что ему так говорила церковь. Мы подчинялись потому, что она нам говорила подчиняться. Ни поставленные учителя, ни полномочные родители не возмущались тем, что делал Бровка, и не делали того, что они бы делали без всякого влияния со стороны церкви. Они должны были защитить от Бровки своих детей, или учеников, исключить его из школы, наказать… Но они не могли идти против церкви, против её воли. Никто ничего не делал. Бровка и Айдар действовали как исполнители воли церкви.
Да, я это понял позже, что школа нас учила не математикам, литературам, физикам, историям, а она учила нас проходить через боль, приспосабливаться к ней и терпеть. Как будто нас готовили к чему-то. К чему, никто не понимал и не говорил. Но к чему-то даже пострашнее, чем мы воспринимали и терпели… так мне кажется.
Я больше не хочу встречаться, и даже на расстоянии видеть Бровку и Айдара. Насчёт них и того парнишки, который проткнул Айдару руку, не могу сказать добрых слов. Потому что тот парнишка не сделал нам всем добра. Мне так кажется.
А нас всех готовили, и у нас нет своей воли, все мы игрушки, марионетки, и если мы будем жить дальше, после смерти, и там будут отношения, и всё, за что мы получили здесь, чему научились, нам понадобится… то это для выполнения чьей-то воли.
Это непонятно было бы — не умирать. Но если представить, что жить вот так снова… нет, мне так не нравится.
Всё когда-нибудь заканчивается. И страдания, и боль, и вся жизнь, которая могла бы быть прекрасной… но она такой не была, а другая мне не нужна.
[Конец листка]
Так заканчивалось третье, и последнее на сегодняшний день письмо Низкого, в котором он объяснил то, что не сходило с языка. Письмо не было отправлено по почте. Оно нашлось дома, в квартире Низкого, и было передано Высокому — единственному, кто мог понять не только о чём, но и зачем его писал Низкий.
А чуть ранее Высокий уже умер и полетел на Небеса, но Низкий позвал его снизу, это был крик единственного и дорогого, кто остался на Земле. И Высокий проснулся в нижнем мире, и около него сидел Низкий, и была ночь, и был сугроб снега, а Высокий зарылся в него. Был лёд от засохших слёз под головой. «Умереть, наверное, дано не мне», — подумал тогда Высокий; он, конечно, не думал, что выйдет его друг — из мира, в котором уже не жил. «Сколько ему осталось? Немного» — но Высокий не верил глазам, не верил чувству, которое жуткое, сильное, а он всё равно отгонял его, стремясь не замечать ничего, что говорило о смерти — а говорило практически любое слово или дело. Любой шаг. И получалось, его друг умирал на глазах, а он не видел этого или не понимал, или понимал каким-то уголком сознания, но не желал об этом ничего и думать. Странно. Он никогда так себя не вёл. «Все мы рождаемся и умираем, ведь мы живём в смертельном мире. И жить — сначала, умереть — в конце». Высокий мог бы… мог бы что-то понять, если бы Низкий не был ему так дорог, не был бы его частью и его миром.
Высокому останется страдать столько, сколько он будет жить в этом убивающем самое дорогое и самое единственное — в этом мире. Низкому пришла пора, и они не увидятся до тех пор, пока Высокий… пока он не закончит страдать. А когда это будет — подскажет свет, который когда-нибудь да придёт. Высокий здесь, а Низкий умер.