|
LEGES DUODECIM TABULARUM
Бездушная поэзия
Очень тяжело, но он, приученный к этому своей избитой жизнью, опять
переламывает что-то в себе и собирается на работу, потому что надо зарабатывать на жизнь. И
не только себе - ещё жене и ребёнку, как есть малышу, - неокрепшей ещё семье.
Он, молодой - хотя со стажем уже - бухгалтер, выходит из своей
безликой квартиры, проходит по серым ступенькам, открывает невзрачную дверь подъезда - и
оказывается на однообразной улице в неизменно застрявший час утренней бесконечности. Кажется,
застрявший тут навсегда!
Его ноги не слушаются, и телу хочется снова в кровать, и, конечно, он
опять забыл выпить кофе. Что он только не забыл с этой работой? Но долг, или разум, прогоняет
вопросы и твердит, словно издевается: Иди! Работай! Ты должен! И он идёт, и с какой-то
остервенелой резвостью переставляет свои ватные, непослушные ноги, ругая их и обвиняя в
лени.
Он идёт и видит вокруг большие бетонные глыбы - <дома>, наваленные
здесь по чьей-то злой воле, потому что добрая воля не стала бы заключать живую жизнь в такие
неживые тюрьмы. Они напрягают; от них рябит в совсем сонных глазах, - как если бы сон
продолжается наяву.
Он поднимает руку, смотрит на часы и делает шаг быстрее. Он, молодой
- и уже такой нервный - бухгалтер, с негативом косясь на часы, точно на своего дрессировщика,
только и думает, чтобы успеть вовремя и не подпасть под жёсткую руку начальства, не признающего
нарушений своего распорядка. А о чём ещё думать? О чём-то другом и додуматься до… Хм… Это
государственное учреждение, а ведь говорят же, что с государством не поспоришь. Да и зачем? Оно
всегда право. Даже если не всегда, всё равно право, - беспрестанно оправдывает своё положение и
вздыхает бухгалтер.
И идёт дальше и выходит на дорожку вдоль шоссе, покрытое тьмой носящихся,
как угорелые, машин. Опять! И опять он идёт по этой ненавистной дорожке, глядя по другую сторону
шоссе на этот неотступный выцветший газон и на эти неминуемые обгрызанные тополя, как-то
выживающие в этом невыносимом мире. Мир - это механизм, и я тоже его часть - тоже встроенный
механизм, - приходит на ум такая же неотступная невыносимая мысль…
- Гав, гав! - вдруг слышится откуда-то сбоку, куда и смотреть-то тошно,
потому что там одна грязь да кучи мусора - как всегда! - а за ними стоит облупленный забор,
скрывающий от глаз какую-то промышленность.
Он поворачивает свою вялую голову на звук и видит стремительно - даже
агрессивно - бегущую к нему прямо по грязи большую облезлую и с ярко горящими издалека глазами
собаку. Не успевает он разбудиться как следует - как чудище уже у его ног, которые останавливаются
сами по себе и дальше не двигаются.
- Ты чего? - говорит бухгалтер собаке, но тут же отшатывается, потому что
пёс снова гавкает, обнажая свои огромные зубы-клыки и глядя на него хищным взглядом, будто на свою
добычу.
Тягучую сонливость сбивает внезапная реальность - молодой человек
застывает, как вкопанный. Вот чёрт! Откуда его принесло? - думает он. - Убежать, что ли? Нет, покусает.
Как пить дать, покусает. Попробую уговорить, - и, осторожно расставив руки в стороны, словно показывая,
что безоружен, он говорит собаке:
- Я хороший.
Однако это почему-то ещё больше заводит пса, который, брызгая шмотками слюны
на асфальт и на ботинки бухгалтера, отвечает по-своему:
- Гав, гав, гав, гав!
Похоже, собаку не интересуют его слова и какие-либо объяснения - она рычит
угрожающе, как бы со знанием дела - похоже на то, что она и так всё понимает. Зачем же ты меня здесь
держишь? - недоумевает бухгалтер.
Его руки застывают в разведённом состоянии, а за спиной гудят, продолжая носиться,
машины и почему-то ни одна из них не прекращает свою езду, чтобы остановиться и узнать, почему он здесь
стоит и почему так - будто преступник, сдающийся в милицию.
Кажется, пёс чего-то ждёт и, верно, надо просто стоять и тоже ждать…
Уже начинают болеть вытянутые в стороны руки, но бухгалтер должен морщиться и
стоять дальше, потому что опустить их чревато собачьей непредсказуемостью. Может, ещё раз обратиться к
собаке: <Я твой друг>, может, она поймёт? - думает бухгалтер. Но что бы он ни думал, пёс - осклабившись
в жадном, дрожащем оскале - по-прежнему рычит, отметая на корню всякие надежды…
- Попался, - вдруг произносит чей-то голос за спиной.
Молодого человека не испугать! - он и так напуган, - вот только что это значит:
<Попался>, - сразу не догадывается и, конечно, не может ни спросить, ни шевельнуться. Только почувствовать,
что кто-то роется в карманах его брюк, что кто-то…
- Господи, - чуть слышно обомлевает бухгалтер, и, даже заметно, чуть пошатывается.
Надо же! Как раз вчера он выдавал зарплату, потому что как раз он обычно этим и занимается как бухгалтер.
Истратив нервы на борьбу с людским недовольством мизером - то есть зарплатой - и просидевши допоздна,
как всякий раз, получил деньги сам в последнюю очередь. Положив их в карман, еле живой потащился домой,
впрочем, как всякий раз. И, придя домой и забыв про них - конечно, во всякий раз, - и про то, что их надо
отдать на хранение жене, упал в кровать. А утром… о утром… слишком жестоким, чтобы что-то помнить!
А кто-то сзади уже считает награбленное.
Но тут боковым зрением молодой человек замечает затормозившую машину с синей
полосой. Да это же полицейский патруль, и как кстати! Наконец-то спасение… - вздыхает он от облегчения
и уже мысленно видит, как стражи порядка прогонят злую собаку, он опустит свои затёкшие руки, ему
вернут деньги…
- Как дела? - слышится из полицейской машины - и бухгалтер настораживается:
Ни тебе <Не с места!>, ни <Руки вверх!>, а всего-то <Как дела?> и скучным голосом. А?
Что это значит, он опять сразу не догоняет, но - ужаленный изнутри взметнувшимся
шестым чувством - догадывается об одном: что-то не так, ведь так не должно быть. Его - подёрнувшееся
было улыбкой - лицо снова нахмуривается.
- Улов есть, командир, - отвечает голос грабителя за спиной.
Улов?! Надо же, рыбаки поймали рыбку! - всё сразу понимает бухгалтер. То, что с
ним происходит, - вполне нормальное дело, узаконенное и охраняемое полицией как свой доход. Известно ведь,
что полицейские - заядлые халтурщики, и совсем не потому, что у них маленькие зарплаты, а по другой
причине, по которой уличный грабитель и вошёл с ними в сговор. Вот они и работают в поруке: полиция
<пасёт> - грабитель <отстёгивает> часть барыша.
- Увидимся позже, старик, - слышится опять из машины и только чувствуется, как
она трогается, чтобы скрыться.
Это уж точно: приедут позже за деньгами и поделят свой жирный <улов>, словно
чешую, снятую с меня - с <рыбы>! - приходит на ум бухгалтера.
Наконец из-за спины показывается рука с палочкой, а затем и вся фигура
грабителя; медлительная и согнутая, в потёрханной курточке и с седой бородой она кажется в самом деле
старой, - стариком. Лицо старика светится воодушевлением от награбленного, - которого уже не видно,
потому что, очевидно, спрятано в весьма надёжный карман.
А на сморщившемся лице молодого человека сверкает пот, что выступил из-за его
многострадальных рук, которые он не смеет опустить, глядя на не прекращающее порыкивать у своих ног чудище,
показывающее, что при одном движении готово сорваться и вцепиться в горло.
Верно, сообразив, что надо делать, старик - не сказав ни слова! - поднимает свою
старческую палку и наносит по собачьей голове неслабый удар, отчего собака немедленно взвывает страшным
воем и на шаг отходит от бухгалтера. Должно быть, таким способом старик даёт понять, что молодой человек
может идти.
Он выдыхает: Боже, хоть на работу, может, попаду, - и идёт. Не оглядываясь,
сначала медленно, потом быстрее и быстрее.
Ох, неужели он опустил свои… деревянные палки? Да! В руки начинает возвращаться
жизнь, и он, облегчаясь от долгого напряжения, с благоговением потирает их и - тут натыкается на часы.
Господи, он опаздывает на 20 минут! На целых двадцать! Тогда как 5 минут уже раздражают, а 10 - озлобляют
начальника… Сколько же он там простоял? Ведь он успевал, впритык, но - быстрым шагом - успевал… Уже
неважно. Вчера была зарплата, сегодня - премия. Вот это важно. Зарплаты у него уже нет - естественно,
о ней можно забыть - если получится… Хорошо, что вся зарплата состоит из двух частей - собственно зарплаты
и премии, так как в государственных учреждениях платят ещё за многочисленные доблести, как то: выслуга,
разряд, квалификация, которые и образуют премию. И хорошо, что они её образуют, потому что на собственно
зарплату выжить никак нельзя; тем более - с семьёй. Премия! Только она - последняя надежда, - думает
бухгалтер. - Надо торопиться, потому что опоздание… Чёрт, об этом и думать нельзя!
Он бежит. Может быть, он сумеет сократить время. Может быть, он опоздает не на
много. И он взвинчивает и подгоняет себя и бежит со всех ног мимо мусора, грязи с одной стороны и несметного
автопотока с другой.
Уже близко. Он задыхается, но не может сбавить шаг, потому что всё ещё опаздывает на
много. Оставляя позади себя закончившуюся, наконец, дорожку, он перебегает перекрёсток, проносится мимо
аптеки, пролетает сквозь сквер и попадает в ворота своего учреждения. Вот здесь он работает! В этой
заурядной, убогой и насквозь прогнившей государственной конторе!
Он заскакивает на крыльцо и открывает дверь, чтобы войти - но вдруг, будто ребёнок,
напуганный ужасным фильмом, содрогается всем телом и застывает на месте: на пороге стоит, точно ждёт его
именно к этому моменту, начальник.
Leges duodecim tabularum, - приходит почему-то на ум. С чего бы это? Что-то
латинское, чего он даже не знает. - Кажется, у меня ум заходит за разум… Господи, на сколько я
опоздал?
Запыхавшийся, измождённый уже с утра, открывши рот хватающий кислород бухгалтер
являет собой жалкое зрелище. Морщась от боли, он поднимает свою полугнущуюся руку и смотрит на часы. 15
минут! Немного меньше, но…
Глаза начальника прищуриваются. Это не к добру. Молодой человек знает это за
несколько лет, уничтоженных в конторе.
- Ну, здравствуй, бухгалтер, - начинает начальник - и молодого человека снова
трясёт - на этот раз от холода, совершающего пробежку по всему телу.
- Здравствуйте, - сопяще выдыхает бухгалтер, но тут же решает добавить: - Я,
кажется, немного опоздал?
Начальник ухмыляется - и демонстрирует свои ужасные зубы. Это тоже не к добру.
Ничего не ответив, начальник ступает вперёд.
Холод совершает очередной набег на тело молодого человека - и он сразу же
отступает от двери. А начальник, переступив порог, закрывает дверь и вперивает в него пристальный взгляд,
как если бы он только что свалился с Луны.
Он, уже хотевший объясниться бухгалтер, совсем теряется, потому что сильно смущён.
Вдобавок - как он может это понять - начальник даёт со своей стороны и вовсе плохой знак: начинает водить
языком по губам, и можно подумать, что он только что съел что-то сладкое и облизывается от
удовольствия.
- Ну? - спрашивает наконец начальник.
За годы, немилосердно истреблённые в конторе, молодой человек чётко усвоил выражения
и образ мыслей своего начальника, как того и требовала работа; он сразу догоняет, что означает это
<Ну?>
- А-а… - старается вымолвить бухгалтер, но не может. Он даже перестаёт дышать,
хотя ещё не отдышался.
Он, смотря на лицо начальника, внезапно открывает там нечто безумное. Это безумие
каким-то образом соединяется там с весельем, а веселье это… сатанинское!
- Я говорил? - ещё больше прищуривается начальник, продолжая облизываться, и
теперь можно подумать, что начальник - который имеет низкий рост и тёмные волосы - превращается в древнего
воина татаро-монгола, по-варварски грубого и беспощадного.
Это так пугает молодого человека, что он в необъяснимом, но очевидном страхе
отшатывается от начальника, как от огня. Однако он приучен, поэтому - по привычке переломив в себе
что-то и с шипением выдохнув воздух из лёгких - крепится. И, вроде бы приобретя необходимую внутреннюю
крепость, мужественно произносит:
- Говорили.
- Предупреждал? - всё также прищурившись, лижет губы начальник. Только теперь
он зачем-то опускает взгляд вниз и тщательно разглядывает свою туфлю, словно, любуясь на обновку, вдруг
обнаруживает там появившуюся откуда-то деталь.
Молодой человек, конечно, имеет понятие, о чём речь, и он, конечно, знает, что
начальник предупреждал об опозданиях, и он, конечно, понимает, что одной своей властью, одним своим
словом, одним своим росчерком своего пера начальник может лишить его премии, которая составляет
половину зарплаты! И одним своим движением начальник уже кладёт его премию себе в карман… Нет!
Этого не должно произойти! - содрогается бухгалтер.
- Понимаете… - начинает он - но, будто войдя в ступор, заклинивается,
потому что замечает, что взгляд начальника - который теперь опять поднял голову и уставился в его лицо
- выражает уже не просто сатанинское веселье, а какое-то садистское наслаждение его безнадёжным
положением.
После паузы длиной в несколько долгих секунд начальник говорит:
- Понимаю.
И так это звучит успокаивающе, что, кажется, можно совершенно не волноваться.
В самом деле, всё решено! Потому что <понимаю> на языке начальника - равносильно <понимаю, но сделать
ничего не могу, поэтому лишаю тебя премии>. Что за безнадёжность, - сконфужен молодой человек.
- Но, может, есть хоть какой-то шанс, хоть что-то? Ведь не могу же я - бухгалтер - остаться без
денег совсем…
- Может… - пробует бухгалтер. Разве не напрасно?
Его речь немедленно прерывается монументальной бюрократичностью начальника:
- Не может.
- Значит… - опять начинает бухгалтер - но опять входит в ступор из-за того, что
теперь начальник, уже ничего не скрывая, ухмыляется во всё лицо и водит своим маленьким и юрким, точно
змеиный хвост, языком по отталкивающе коричневым от въевшегося табака зубам…
И, словно в трансе, взирает бухгалтер на это ухмыляющееся лицо, на эти
коричневые зубы, на этот ядовитый и необратимый язык начальника…
Ты меня опять будешь жалить, а я буду пресмыкаться перед тобой, и это
будет без конца… - проходит в голове бухгалтера. - Это будет без конца! - и здесь - в
конце-то концов - молодой человек осознаёт, что бесполезно говорить этому издевательски потешающемуся
над ним существу о своём материальном положении, бесполезно что-то объяснять и доказывать, а тем
более спорить, бесполезно всё!
Бесполезно… Без конца… Бесполезно… Без конца… - в голове молодого
человека словно работает маятник…
Но от этой абсолютной бесполезности в этот абсолютно бесполезный и
бесконечный день снова появляется что-то. Но сначала возникает мысль: А что даст эта премия,
если на одну премию не выживешь? А что-то бьётся и растёт изнутри, что он методично переламывал
в себе, чтобы не дать ему выйти… Переломи его, переломи - и всё, - говорил он постоянно себе…
Он просто не знал, что это было, и поэтому боялся его… Все эти годы боялся, что оно помешает
ему работать и зарабатывать деньги… Он и сейчас говорит себе: Переломи его - оно мешает
зарабатывать деньги! Но к а к и е деньги? Денег уже нет, сейчас с деньгами
покончено, и бесполезный закон, за который он столько держался, поломан!.. Похоже, закон не
предусматривает такую каверзную ситуацию, и, похоже, оно - что-то - выходит из-под его
бухгалтерского гнёта, а он даже не знает, как его удержать!
Бесполезно… Без конца… Бесполезно… Без конца… - и точно маятник
раскачивает бухгалтера, а он - и его гнёт - не может ничего.
Он не может ничего, кроме того, чтобы переломить его - это что-то - в
себе; но, как и всё сегодня, это абсолютно бесполезно!
И оно вырывается…
И молодой человек говорит:
- Всё.
Лицо начальника не изменяется; в каком-то упоении оно продолжает
ухмыляться и, хитро прищурившись, водить языком по ужасным останкам зубов. Кажется, начальник
просто не услышал того, что было сказано.
А было ли до этого дело молодому человеку? Повернувшемуся к начальнику
спиной - какая вопиющая вольница! - и не спеша, легко и свободно заскользившему по ступенькам
крыльца вниз…
- Куда? - наконец, точно встрепенувшийся воробей, очухивается
начальник и прямо-таки выпучивается на спокойно удаляющегося от него бухгалтера. В рабочее
время! Да ещё опоздав!
Ухмылка начальника резко сходит на нет, и теперь губы складываются
узенькой трубочкой и оказываются выпячены вперёд, как если бы съели что-то горькое, что им
совсем не по вкусу.
- Эй, куда пошёл, я тебе говорю?! Я начальник! Я приказываю, вернись!
- расходится начальник.
Но молодой человек расходится тоже - к воротам учреждения…
- Эй! Я тебя накажу! Лишу ещё одной премии! Двух! Эй! - доносятся сзади
угрозы начальника - но человек, к которому они обращены, уже их не слышит, потому что теперь они
теряют всякий пугающий смысл и становятся ничем. Просто ничем… Ничто… нет! - облегчённо
вздыхает молодой человек. - Теперь мне - всё равно!
Он выходит за ворота и следует дальше… Начальник же выходит из себя и
кричит дальше:
- Ладно, уговорил! Полпремии верну! Ещё четверть! Эй!
Но эти крики - уже в пустоту…
Бывшему бухгалтеру так легко от свалившегося с него - в конце-то концов -
тяжёлого груза, что он уже не идёт. Он парит! Он парит по всё той же дорожке вдоль всё того же
шоссе - теперь обратно. Но в первый раз не в темноте вечера, а освещённым, почти забытым, странным
днём… И никуда не бежит. Да и зачем он бегал?
И наконец-то он может взглянуть на антураж вокруг не как на что-то неизбежное и
принудительное! Не как на необходимое! А уж во всяком для него возможном теперь виде - как на что-то преходящее;
вообще взглянуть он может - на пустое и смешное!
Как всё бессмысленно… как бесконечно, бесполезно… И я, какой же глупый,
раз здесь живу! - проснувшийся и вольный, он глядит на поверхность мира неожиданным взглядом;
он не видит другого, скорее он другой. Дорожка, газон, деревья, - всё, что он так ненавидел
раньше, сейчас не вызывает никакой неприязни и сейчас - абсолютно конформное, потому что он
уже не конформный…
Он уже не конформный, но всё вокруг ему нравится и привлекает его? Воздействие
и насилие мира? Не может оно нравиться - но уже является ничего не значащим и не могущим с ним
совладать. Мир не меняется, мир никогда не изменится, пока он не изменится по своей начинке. А
молодой человек - становится таким, каким становится его лицо. Оно изменяется и становится
лицом совсем другого человека - но это его собственное лицо: его настоящее лицо! Он в этот
раз настолько непохож на себя прежнего, потому что, против всех законов, возвышается над миром…
А в это же время начальник всё также стоит на крыльце своего гнилого
учреждения, однако ему - начальнику - не до смеха. Он уже не ухмыляется и не облизывается. Он
курит! Жадно. Самозабвенно. Словно желая превратить то коричневое, что обычно зовётся зубами и
бывает белым, в чёрное… в угли иссиня-чёрного цвета? И верно: сигареты сокращаются быстро…
А молодой человек парит и парит… Он посылает взгляд туда - по другую
сторону дорожки - и замечает знакомую собаку-чудище, которая недавно его затормозила. Только теперь
чудище уже не кажется чудищем, а просто большим и несчастным существом, лёгшим у забора отдохнуть,
потому что ему теперь тоже - всё равно!
Раньше я замечал вокруг только плохое… Но может быть, плох был я?
- спрашивает бывший бухгалтер у своей души, потом думает: Кстати, всё так же мусорно между
дорожкой и забором, где лежит собака, - и тут уже чувствует родственную душу - с тем, чтобы
приблизиться к ней самостоятельно… Он её не боится!
Собака тоже, видно, чувствует что-то и, вскинувшись, воззряется на молодого
человека интересующимся взором. А он, подойдя к ней близко, садится возле.
И вздыхает.
- Я долго ломал себя, - начинает он говорить, обращаясь к собаке.
- Я думал, что я жил, но я не могу ничего вспомнить… Это сон! Это кошмар!
Собака встаёт со своего места и в недоумении глядит на человека, который
разговаривает с ней, как с равной себе. Для неё такое отношение выглядит принципиально новым, - до
сих пор её лишь унижали да били, а она же вымещала свою злобу, рыча и кидаясь на таких, как
этот человек.
- Где-то сверху, будто река, текла жизнь, - продолжает говорить он. - А
я увяз в своём болоте и не видел ничего, кроме мрака… Я был слеп! И я тонул. Я тонул, но не мог,
не хотел выбраться вовне, к свету… Я думал, что сам управляю собой, но это мной управляли, как
шестерёнкой! И точно механизмом была жизнь. Точно механизмом правил, принципов, приказов… Я был
мёртв! Я никого, ничего не любил. И я ненавидел мир и желал ему зла потому только, что не знал,
что он во мне и управляет мной, и нельзя от него оторваться, будучи в нём…
Пёс вслушивается внимательно в человечьи слова, и его - вовсе не
враждебные, как прежде, - дружелюбно горящие глаза подмечают, как по вздрагивающей щеке
струится слеза.
- Я хотел назвать себя твоим другом только потому, что был трусом.
Тогда ты рычал на меня… Тогда я не был твоим другом…
Каким-то образом прочувствовав своим особым собачьим чувством о
чём речь, пёс придвигается ближе к лицу молодого человека и… лизнув в щёку, смахивает его
слезу! И от такой внезапной сентиментальности слушателя говоривший приободряется заново - и
вдохновенно продолжает:
- Если бы не ты, разве я понял, зачем я жил и почему та жизнь не
была жизнью?.. Ты испугал меня! Но ты же и разбудил… Не сразу, за мной ещё гнался страх,
а я бежал от него… как всегда… Но от чего, от кого я бежал? Чего я боялся? Я бежал от
свободы, я бежал от себя! Но зачем?!.. Когда я осознал всё и открылся, этим я
испугал свой страх…
Молодой человек продолжает свою душевную речь и поглаживает пса по
его мягкому шерстяному покрову, а обретший наконец друга пёс смотрит на него с открытым
ртом, выказывая тем самым глубокий интерес к тому, что он говорит.
А что же начальник? Предварительно измяв в гармошку пустую
сигаретную пачку, он отшвыривает её от себя, но в урну не попадает, и пачка катится по
крыльцу... Верно, она сама должна прыгать в урну по его приказу. По крайней мере, на это
указывает его последующая выходка... Выругавшись на пачку и погрозив ей кулаком, но не
спустившись и не убрав её, начальник с яростью громыхает дверью и убирается в своё
вредоносное учреждение!
Тем временем человек и собака общаются и, конечно, человек
вдохновенно говорит, а собака восторженно слушает:
- Я потерял деньги… У меня есть семья, но у меня нет денег… Да,
у меня нет денег, но у меня есть душа, которая рвалась всё это время наружу, и которую я
не хотел выпустить!.. Я ушёл с работы, но о своём решении я не жалею! Я жалею только
годы, бесцельно убитые в конторе… Я был близок к деньгам, но ничего не имел… И теперь
я понял, что не в деньгах счастье, и они не стоят того, чтобы о них думать. Это не то, о
чём нужно думать! Это просто появляется, когда необходимо… Пока я не знаю, что мне
делать, но знаю главное: не переламывать душу!
Он останавливается говорить и гладит довольного пса. А через
мгновение тот уже мчится вперёд, заметив какого-то человека на дорожке.
- Гав, гав! - доносится гневный лай собаки.
Молодой человек поворачивается и замечает знакомого, с которым
познакомился только сегодня. От неожиданного нападения знакомый - также как и он недавно
- пытается что-то объяснить собаке, но - также как и он - застывает на месте с разведёнными
в стороны руками, потому что пугается - также как и он. А тот самый пёс, который ещё недавно
помогал ему грабить, рычит и брызгает слюной на его ботинки, готовый загрызть при одном
движении…
Да-да, это старик!
Молодой человек оставляет сиженое место и приближается к своему
грабителю. Грабитель меня не замечает, - думает молодой человек, - теперь он видит
только собаку, и теперь его лицо становится серым, будто маскируясь от неожиданного
нападения превращением в асфальт, на котором он стоит. Но, кажется, эта маскировка его не
только не спасает, а делает пса ещё бдительнее и агрессивнее…
- Попался, - вдруг произносит человек, верно, решив, что этим
универсализмом он добьётся внимания старика наверняка.
В самом деле, старик сразу же обращает на него внимание и, конечно,
обомлевает; теперь его лицо становится абсолютно белым, таким же, как его белая борода,
словно пустившая свою старость в его лицо. Рискуя быть загрызенным, но, видимо, не думая об
этом из-за шока, а, явно, думая, как облегчить свою участь, и не найдя ничего лучше, старик
спрашивает:
- Как дела?
При этих - вроде бы безобидных словах - собака чуть не срывается,
чтобы разодрать своего бывшего хозяина на куски, и пускается лаять своим диким голосом
взахлёб. Молодой человек же сразу ничего не отвечает на вопрос старика, а, обогнув полукруг,
подходит к нему сзади и… опускает руку в его карман…
- Улов есть, - наконец отвечает молодой человек, перекладывая
деньги в свой карман…
О боже! Я должен был подумать об этом раньше! - только сейчас
ограбивший грабителя замечает напряжение ограбленного грабителя…
Молодой человек огибает своего визави снова и, оказавшись лицом к
лицу, видит до боли знакомые боли изнывающего от напряжения в руках лица. И, конечно,
выступивший на нём пот…
Совсем не стойкие эти старики! - вздыхает молодой человек
и… повернувшись к собаке, гладит её по её шерстяному покрову, отчего она снова добреет и
отходит от старика на шаг в сторону. Старик же с шумным выдохом опускает руки и… роняет
свою бороду на асфальт!
Все трое застывают в непостижимо долгой паузе, ведь за несколько
секунд непостижимо постигнуть, как эти несколько секунд могут тянуться так долго. Как? И
зачем?
Наконец молодой человек вглядывается в глаза, нет, не старика, а
такого же молодого человека, как и он сам. Рассекреченный грабитель срывает с себя остатки
седых волос и выпрямляется, но глаза свои опускает.
- Клей, - признаётся бывший старик и мотает головой, возможно,
недоумевая тем самым от слабости адгезионного соединения, растопленного силой потовыделения.
- Фальшь, - уточняет бывший бухгалтер, возможно, имея в виду слабость
искусственного соединения, растопленного силой естественного выделения. А возможно - более
глубинные вопросы, которые каким-то образом открываются во внешнем вопросе: почему бывший
бухгалтер разглядывает бывшего старика, точно музейный экспонат?
Удивительно, но: тот точь-в-точь такого же роста и сложения, что и
он, имеет такого же цвета глаза и волосы, а, кроме того, одежда, выглядывающая из-под его
потёрханной курточки, абсолютно та же!
И вновь бывший бухгалтер ищет глаза бывшего старика, чтобы вглядеться
в них и узнать: Осознал ли грабитель свою неправоту и решил ли он что в связи с этим?
Может быть, он не хочет так больше жить, и сейчас хочет протянуть мне руки, чтобы обняться
со мной, как брат с братом?
Действительно, ведь может, они так похожи, потому что действительно
братья? Может! Но тогда прямо сейчас один из молодых людей должен как-то проявить своё
осознание и готовность к перемене. А другой - принять это проявление и признать нового
друга.
Однако бывший старик, очевидно боясь случайной встречи с идеальным
взором бывшего бухгалтера, опускает свои глаза совсем уж низко… Но ведь этим-то он усугубляет своё
шаткое положение, опускает его совсем уж в минус! Из-за своего малодушия он душевно скисает
вчистую и так и не может собраться и побороть то, что ему мешает, чтобы возвыситься над ним
и проявить себя…
Со своим малодушием, вцепившимся в его душу и сделавшим её меньше,
он вынужден сохранять негатив, будто тот является не гибелью, а спасением! Понимая это!
Мучаясь и плача!
Да, он начинает плакать, когда, после долгого ожидания, человек и
собака отворачиваются от него, как от бесполезной траты времени, и следуют по всё той же
дорожке…
- Куда-то спешат машины, - говорит человек собаке. - А мы с тобой
- нет…
Они взирают на шоссе и грустят оттого, что при такой кажущейся
быстроте люди теряют главное… и не успевают.
А покинутый всеми грабитель стоит и плачет, потому что тоже хочет
легко и свободно парить по дорожке вместе с человеком и собакой… но не может.
- Раньше машины раздражали меня, - признаётся бывший бухгалтер
собаке. - Почему? А потому что у меня самого не было машины! Это зависть!.. Но как можно
променять живую прогулку на консервную банку?.. Нет! Они едут быстро, но разве успеют?
Разве успеют жить?.. А мы с тобой живём - да, дружище!
И с этими наболевшими словами вдруг новая слеза спускается по щеке
молодого человека, только пёс уже её не смахивает; он неожиданно и сам начинает плакать… И
только печальный голос молодого человека возвещает об общем чувстве:
- Как жаль, что грабитель не может пойти с нами…
Не может? Но он может! Он может ещё успеть, и он не сдаётся!
Он хочет, очень хочет переломить в себе что-то, - не то, что ломал
бухгалтер, а что-то другое…
Неушедшим, существующим всегда чувством он слышит болеющих за него
- которые отдаляются по дорожке - которые отдаляются от него. Он слышит их чувства, и ему
становится невыносимо; он собирается с силами: Какой бы малодушный ни был я, но у меня
- там, где-то в глубине, душа…
И он начинает бороться, его лицо совсем скрывают слёзы… Но вот он
поднимает, наконец, глаза, направляет взгляд вслед человеку и собаке и, рыдая, произносит:
- Я был паразитом! От меня не было никакой пользы, никакого толку
- один вред! Я отнимал у людей деньги, но отнимал у себя душу… И я был обманщиком! Я врал
самому себе, что так и нужно жить, как если бы я жил по правде! Но правда колола глаза, и
я их не мог поднять… мог только искать оправдания… А ложь съедала душу!.. Я был так низок,
так мал, что потерял себя… Но сейчас я не хочу больше врать! Я решил переломить свою ложь,
чтобы вырасти душой! Чтобы найти себя!
Эти слова не слышат человек и собака; не слышат - но будто чувствуют
перемену, поэтому перестают грустить и продолжают наболевшее общение…
- Вон, за шоссе, ещё не умерший газон и не увядшие до конца тополя, -
показывает рукой человек, пёс смотрит туда, и они оба останавливаются, чтобы предотвратить
быстроту. И в это время скрытое так долго открывается…
И молодой человек восклицает:
- Ах, бедная природа! Была красивая, живая! А я-то раньше этого не
замечал… Я крепко спал, не видел ничего, и вот проснулся и - как всё переменилось! Всё, что я так ненавидел
раньше, - дорожка, газон, деревья, вся округа, - предстало отнюдь не враждебным, как я думал… А
ведь перемена только в моих глазах, ведь всё было таким и раньше… Я просто открыл глаза и,
открыв их, я увидел правду - жалкую, далёкую… далёкую от истины: от той, какой она могла быть! И я не боюсь! Я не боюсь
смотреть на жалость, на уродство! Я не боюсь жить! Всё, что я вижу, - мне ничего не даст,
кроме чувства - и знаешь, не самого приятного чувства выпущенной на волю души!
Молодой человек и собака вприпрыжку направляются на другую сторону
шоссе, чтобы наконец приобщиться к уходящей из жизни, потому что притесняемой природе, - а
грабитель в это время продолжает свою борьбу с ложью. Я могу не успеть за ними, - пытается
почувствовать и предвидеть грабитель ситуацию. - Я могу так и остаться несчастным и бесполезным
паразитом - остаться в одиночестве… Или соберу ту силу, на которую только способен!
Пока один человек старается расти душой, другой и собака уже добираются
до той стороны шоссе, где нет вездешней грязи, но есть местами сохранившаяся трава и
обгрызанные тополя. И молодой человек, ступая вместе с собакой по немилосердно вытоптанной
лужайке и глядя на сохнущие тополя вокруг, всё говорит о том, чего он раньше не понимал,
собака же его внимательно слушает и, кажется, понимает. Иногда собака даже кивает своей
великой головой - видимо, когда уж очень согласна со словами человека.
Но кто следит за ними? Похоже, они не одни на этом островке
подыхающей зелени: увлечённые безжизненной стороной замечают женщину с ребёнком; она
выходит к ним из-за ближайших деревьев, напоминая привидение…
Ну, как напугала! Ты ведёшь себя, как привидение, и ты держишь на
руках ребёнка - малыша… - подумав, однако начисто забыв что-либо сказать от страха, молодой
человек принимает малыша и смотрит ожидающе на женщину, жену. Собака же подходит к словно бы
счастливой паре и, выказав уважение - лизнув в руку сначала женщину, а потом ребёнка, -
садится на травку подле всех и улыбается.
И правда, молодые люди счастливы? Ну, разумеется! В глазах собаки
- на правильной поверхности - и в качестве примера таким же молодым… Но значит ли тогда,
произошла собачья неразборчивость? Возможно! И то ли женщина - а то ли привидение, - померив
цепким взглядом до чего преданного зверя, произносит:
- Я появилась неожиданно, но случаем сегодня, когда ты был не на
работе, я всё узнала… Тебя начальник готов простить! - и сладкая улыбка мелькает на её
губах. - Ты принял мир, каков он есть. Мысли твои я знаю! Ты никуда не уйдёшь от закона:
Leges duodecim tabularum. Хочешь не хочешь, а: Законы XII таблиц!
Молодой человек, - услышав, как видно, нечто знакомое, - переспрашивает:
- Законы XII таблиц?
Она, - уверенно и окончательно, - кивает. Он же, покачивая ребёнка, признаётся:
- Что ж, знаю, о чём ты говоришь. Я только что от них освободился!
Эти законы учил ещё Цицерон, а теперь их учат, переламывая что-то в себе, другие люди. Я был
одним из таких людей… Но я уже так долго был в кабале, что не вернусь обратно. Я ожил!
Я больше не буду переламывать это в себе, ведь я же не бездушный механизм!
Подумать можно, признания мужа не имеют никакого смысла и её не касаются:
со скушным видом мать ребёнка их пропускает… Но что она пропускает? Скушные признания - но и направленный к ней
душевный крик и внутренний стон она пропускает почём зря и заместо соглашения со связанным
с ней молодым человеком обнаруживает усмешку и качает головой. Так, словно она ледяная и у неё нет
чувств. Что у неё на уме?
Припрятанная и ждущая своего часа подлость? Тайный и коварный план? Бессмысленно красивая и близкая, почти родная,
из плоти и твёрдости материального мира… И кажется, что нет кроме этой твёрдости и плоти ничего… Нет духа. И что же
получается, материя без содержания? Пустая оболочка? Нет духа - привидение?
Как же тебя
унесло! Пора бы этим заняться… Ну, я тебе покажу! - проносится у неё в пустом мозге и она
проговаривает:
- Конечно, нет. Успокойся, дурачок. Ты у меня такой глупенький, раз не
понимаешь, что без денег и работы на свете никак нельзя, ничуть не проживёшь, а без души и сердца
все живут… Тебе же нужна семья, а не детские сказки! Как ты сказал? Прямо душу тебе испоганили - ну
и что, будешь без души, зато счастливый…
От таких слов происходит сутолока… Собака начинает рычать, увесистые шмотки
слюны стреляют в ребёнка, и ребёнок от дикой боли орёт в ухо отца, который, сконфуженный и
уничтоженный словами, падает на траву, и в забытьи выпускает из рук дорогую материю… и что там
происходит дальше, он не знает!
Но когда он - вставший - открывает глаза, - обнаруживает вместо
дорогого и пухлого куска человеческой материи всего лишь призрачность и невидяще глядящие на
него пустоты, бывшие когда-то глазами сына, а теперь ставшие частями такого же механизма, каким
был он в своё недавно законченное время.
- Leges duodecim tabularum, - просверливает живую, чувствами живущую душу искусственным
голосом искусственный мозг, и этот голос, этот мозг, все остальные части не напоминают человека! И снова. И снова… И
наступает, искусственный
сын, ворвавшийся в жизнь призрак из мира бездушья, и распоряжается вернуться в мир неутешительный и страшный,
злотворный и безличный. Выросши, призрак становится больше и главнее, и уже зажимает родителя - который, в
недобрый и непомерно жуткий час, пытаясь совладать с наследием, отваживает пса:
- Я сам! Займись своим!.. Ты тоже ведь живой, не призрачный - а мы
друзья… Давай, не выпусти полночное созданье!
Собака понимает с полуслова; наследие, как будто бы малыш, всё
наступает, зажимает - ошибка человека оборачивается расплатой уже тогда, когда ему невероятно
хочется забыть о прошлом… Но прошлое его не понимает. Не прощает. Оно идёт и наступает… И оно
будет наступать! А бедный человек преодолеет ли его?
Так как он не успел вовремя почувствовать и предвидеть
своё бездушное наследие, оно - наследие - запущено, как механизм, и она - бездушность -
приходит, чтобы властвовать. Он опоздал, и поэтому ему придётся без выбора разрушать, без
выбора возвращать своё же наследие на нежестокий лад, без выбора же биться и, возможно,
потерять собаку и себя в жестокой бойне.
Приготовляясь нанести рану наступающему врагу и защищая молодую дружбу,
собака кидается на воплотившееся привидение: не побоявшись, она вступает в схватку с женщиной, матерью
призрачного сына. Но было можно согласиться, что её сила собачьей души несравнима со лживостью
породы человечьей, однако же неостановимая зверская сила против подлости и коварства, пускай и
без души, уравновешивают шансы.
И следует прыжок… и лучший друг человека со страшным воем обрушивается
огромными лапами на женщину. И очевидно, сейчас же она будет растерзана в клочья, в пух и прах, - оскал
собаки страшный, ярость неостановимая!
Но нет: привидения уже в том месте нет…
Оно появляется сзади, нанося в свою очередь удар по противнику нежданно вытащенным
из-под полы клинком. Собака закручивается на месте, взвыв ещё раз - от боли и ужаса неожиданного удара.
Потом она срывается с места, кровоточа боком, превозмогая боль и страх, и, почти поймав
привидение, получает ещё один удар - ещёжды сзади и исподтишка. И не удаётся ей поймать
женщину, а кровь льётся из ран, и трава становится багровой…
А человек уже с наследием бездарности и беспощадности - с машиной бьётся.
Та двигается неумело, профессионально, механически и, не находя свежих решений, старается
задавить своего родителя силой своей массы, гусеницами, колёсами и шарнирами… Пришедший к нему малыш, ставший машиной!
Поободравшись о неживые края малыша, уверившись в неповоротливости
предусмотренного документацией стоп-крана, отец решает разбить бездушное произведение
оторванной из запчастей в узлах зубастой шестернёй.
Машина не реагирует на режуще-колющие
удары. Провода у неё прочны, а обшивка и детали не воспринимают удары, их можно бить и
колотить без конца…
У молодого человека не остаётся ничего, кроме как сойтись с машиной
в рукопашной, но - это же машина! - она его кидает оземь, и кости хрустят, ломаются… И боль,
которую машина не поймёт… Тупая! - стонет человек. - Тупая машина…
Обезумевшая от боли собака вгрызается, наконец, в тело женщины и, сама
кровоточа, словно из шланга, вырывает-таки чёрный кусок из-под платья привидения!
Но каким образом у неё это получается - ведь ясно, что женщина хитра и прячется быстрее? Вот что:
собачий ум - не человечий разум! Человек себя любимого - ведь ясно - возносит самым умным из существ.
Но даже если так - ведь ясно - не ум всё понимает и решает. Плюс к уму - в огромной, путаной и безнадёжной степени
слепцу! - из-за того, что собака не мертва, она ещё поддерживает, равно её ещё поддерживает, до
превосходной степени всезнающее чувство… Яснее некуда - собака равна богу!
И поэтому она, хотя и при смерти, истекая струями крови
из полученных ран, чувствует подспудное: что женщина нападает всегда сзади, украдкой, по
своей подлости.
Ты не сзади, а позади! - не смущаясь текущим моментом, совершает шаг
в представлении вперёд, чует хитрую тварь догадливый пёс, лает и лает на внешний мир! Ему снова
помогает всезнающее чувство… Его поворот на сто восемьдесят градусов, за деревом в это время
притаилось привидение - и уже предвкушает свою победу, в коварстве поджидая! Но доля секунды,
и женщина - полночное привидение, жуткая и гнусная гидра из преисподней - лишается победы,
которую без минуты празднует, что видно по обозначившейся в этот миг усмешке на хищнических
губах!
Но не успевает!
Пёс отгрызает ей голову, чёрная кровь заливает багровую от живой крови
траву…
Машина режет человека, точно нож режет масло, когда коварная
шестерня проникает вглубь, и делает, что хочет. И это самое - жестокая война за будущее
или за то, кому хозяйничать и убивать природу! Человек разбирает машину, пока та сдирает с него кожу,
и человек остаётся без кожи, но с душой. Каково это - быть с содранной кожей? Машина
наконец-то разобрана и обезврежена - всего одна из неисчислимой партии: бездарности, бездушности,
благодаря Законам XII таблиц.
Предсмертный пёс и красный человек: они лежат в чёрной крови и в
запчастях своих врагов, от которых они избавились ценой своей взаимной жизни, а мимо них
вихрем проносится машина с синей полосой на боку. Она чуть не наезжает на них, виляет, будто
пьяная, из стороны в сторону, чуть не врезается во встречные автомобили, наконец совершает
крутой вираж и… проносится по грязи и мусорным кучам с другой стороны шоссе, чтобы впечататься
в облупленный забор.
Мощный взрыв, бегающие живые факелы, полыхающие, как спички, крики
<на помощь!>, последние мысленные формы: <зачем они так?> И с другой стороны шоссе спешащий - нет,
парящий, словно на крыльях - непострадавший человек, обретший наконец долгожданную правду,
преобразившую и приподнявшую его над миром.
Да, всё-таки над миром, которого нет для двоих улыбнувшихся перед
смертью друзей… за него, разбойника и несчастного одиночки. Он мог не успеть… Но, проявив
всю свою волю, на которую только был способен, он успел!
И он успел посмотреть в ещё живые глаза мертвецов и сказать им:
- Я обязательно буду с вами!
|
СУДЬБА