|
Энтузиазм иссяк.
Низкий
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Письма живым
Перед тем, что его ждало впереди, он мог подойти к великой
горе и раскидать её; у него был небывалый подъём энергии; казалось, что всё ни по чём. Но нет, он не
чувствовал себя Богом, без всяких слабостей и страстей, - они были в глубине, потому что он прирос
и не мог оторваться от присосавшегося к нему мира. Но он был Высоким, или был близким к такому;
потенциально он был сильным; и всё же просидел дома уйму времени, прожил в городе столько лет, прежде
чем собрался с духом и вышел в путь.
Стучали колёса электрички, за окном проносилась чахлая
городская природа, а он ехал, слушал, наблюдал и одновременно всё в чём-то сомневался. "Я позвонил
другу и сказал, что уезжаю. Он сказал, что я его бросил. Но он не хотел ехать. И я сказал, что я
приеду к нему, когда вернусь. Он пожелал мне всего хорошего. Странно, что он обо мне заботится, да
и я о нём. Он остаётся в городе, а я уезжаю в долгий путь. Когда-нибудь я увижу его снова, сейчас же
для меня открывается нечто новое". И он поехал, и перед ним открывалось, - может ли быть нечто новое
старым? - во многом забытое старое; с ним был огромный белый рюкзак из брезента, его первый и, однако,
последний рюкзак, - в летнем детстве помогал ему уехать в деревню к бабе и деду, но с тех пор оставался
без дел. "Так давно это было, будет лишь ностальгия, да она есть уже, хотя и не вовремя. Предки хату
продали, отошли в мир иной, в хате кто-то живёт, а я - нет… Ничего, как и всё в этом мире, я должен
буду приспособиться, я должен научиться жить сам не собой…" В рюкзаке его - книги, наушники, плеер,
кассеты, дальше - вещи, дальше - еда. Не забыл ли он взять миску, ложку и чашку? Не забыл. Не забыл
взять и ряд мелочей.
За окном без пощады жарило лето, ехал он в электричке,
высокий, неизвестный по духу, чужой. ("У меня есть возможность не только представить, а узнать, почему
я чужой".) А раз так, пока час этот был да событие прошлое, о котором дорога напоминала, на душе пока
не стихали глубокие раны, - в ней была когда-то резня, - а в кармане прижалась тетрадь, где писать, -
час он тот вспомнинал, когда…
…ей не очень охота - а может, совсем неохота - поехать
одной в те места.
Неохота одной, а ему?
- Город для меня исчерпал свой ресурс, - сделал вывод он, и
она обрадовалась, и рассказала ему о море, о скалах, о нетронутой природе вдали от всех привычных мест.
- Людей там мало, население живёт далеко, там заповедный край, где
немного палаточных лагерей и где можно затусоваться, - утверждала она и хотела показать фотопейзажи.
- Думаю, увижу всё сам, - затормозил её он, понимая, что
мысленно он уже едет.
"Пускай это будет приятная неожиданность", - подумал он, и они
полетели в магазин за снаряжением.
Она взяла палатку - старая порвалась - и спальный мешок.
Он не взял палатку - не хватило денег, к тому же - "Она же
сказала, там можно вписаться!" - но купил спальный мешок, ведь:
- Если есть спальник, значит есть всё, - утверждала она…
Он сошёл с электрички, прошёл жилые кварталы и подобрался к дому
девушки. Он подумал, что взял бы её с собой. Или взяла бы его она.
Девушка и он встретились всего годы назад, считанные на пальцах
одной руки. В то время она выглядела самостоятельной и наивной, а спустя времена, считанные на пальцах, она
превратилась из оригинала в худшую копию. (По крайней мере, он так подумал, как и подумал, что все становятся
хуже со временем в окружающем мире.) Годы их разделили, она принимала наркотики, затем завязала, они
встретились опять. Ему стало неловко, он отметил про себя: душа её измождена, да порой шалят нервы. "Но у
неё есть принцип внутри. Он захламлён и невидим… Снаружи её только взгляд, только некое величие… Оно
безраздельно, и кто же она, как не Царица? У неё с горбинкой нос и надменное выражение лица. Ей всегда нужен
помощник… может быть, я?"
Она не успевала собираться и делала это судорожно; он ждал и
ничего не делал, - впрочем, вскоре помогал.
Но вскоре их застал врасплох телефон. Он положил: "Сейчас,
вероятно, ей нужен покой", - откликаясь на звон.
- Вы верите в Бога? - женский голос из трубки.
- Ну, не то чтобы очень, - осторожен он.
- Вы хотите знать о нём больше?
- Возможно.
- Мы предлагаем вам встретиться…
- Подождите, - прервал он. - Почему бы не по телефону?
На другом конце провода происходили колебания. Наконец:
- Вы знаете, что, согласно священному писанию, скоро конец света?
- Нет, не знал. Что, действительно?
Женский голос возвещал, что, по всем расчётам, это так. А ещё - что
нужно спастись; а спастись можно не иначе как через христианство.
- А через другие религии нельзя? - спросил он.
- Нет, конечно, - уверял его женский голос. - Другие
религии не помогут. Только христианство идёт от Бога, потому что оно самое древнее…
- Весьма спорно, - ввернул он. - Но как насчёт
индуизма или, к примеру, религии древних египтян?
- Это ложные религии, - непреклонен женский
голос. - И Бог как ревнитель за это наказывает.
- За что? И почему он ревнитель?
- Это неистинные религии, потому что Бог сказал, что
только в христианстве можно спастись.
- От чего? - но он уже понял… и овечкой становиться
не желал! И вообще, он бы вернулся к началу.
- От конца света, - указывал ему женский голос. - Хотите, я
зачитаю вам строки, подтверждающие это, из библии?
После неудачного разговора его настроение немного
подпортилось. Но не стало меланхолическим, напротив, приобрело так нужное в тот час постоянство. Тогда
как недавно…
"…очень трудно куда-нибудь уехать, когда сидишь сиднем
столько лет", - вздохнул он, слушая, как она рассказывала ему о том, что скоро лето, и пора собираться
на юг.
- Я так хочу к морю, - молвила она.
- Ты там уже была? - поверял он.
Она когда-то была, а потом жизнь затянула: работа, учёба, друзья
и семья. Но с семьёй не сложилось, учёбу она не смогла продолжать, часть друзей опустилась в наркоманы, работа
для девушки слишком тяжела.
- Я скоро уволюсь, - сообщила она.
- А как же друзья?
Часть из них собиралась тоже на море - она их позвала. ("Если они
не приедут, без них будет скучно, а если приедут, то позже".) А ещё там - горы и скалы, жаркое солнце и
местные люди.
- Какие они?
- Простые. Не такие, как здесь, - вздохнула она и
окунулась, как увидел он, в море…
Но он не был спокоен. И он бы не поехал, если бы не она. Но он её не
винит, она не знала. И всё же Низкому было плохо, а Высокий его не поддержал.
Примерно в это же время Низкий был в квартире и наверняка хотел
поделиться наболевшим с Высоким. Но Высокого не было, и Низкий изложил свои мысли и чувства на листке, а
потом запечатал в конверт. "Кому повезёт прочитать листок, тот многое поймёт", - подумал было Низкий и…
Низкому лучше об этом не думать. Но он об этом подумал и заплакал, потому что его почти никто не любил
и он никому не был нужен.
[Начало листка]
Меня преследуют. В моей голове кричат угрозы,
унижения, звуки…
Эти крики стремятся погромче напомнить
мне о себе, чтобы заполнить мою душу болью и страданиями.
В детстве меня часто били родители.
ЩАС ТЫ У МЕНЯ ПОЛУЧИШЬ!
Один раз папа с такой силой звезданул по моей голове, что
сделал мне сотрясение мозга. Конечно, это было новое слово в семейном насилии, но… в сущности, ничего особо
замечательного не произошло. Просто военный офицер, чья работа во многом заключалась в… в служебном насилии
над подчинёнными солдатами, немного перегнул палку… Бывает же так в жизни: чуть-чуть перегнул палку, и
чуть-чуть не убил…
САМ ВИНОВАТ, ГОВОРИЛ ЖЕ ТЕБЕ - ЕШЬ!
Но я не хотел и не мог есть тот противный суп…
В отличие от папы (редко, да метко), мама била полегче. Правда,
должно быть потому, что работа на местном заводе "за мизерную зарплату" понемногу доканывала её, она
занималась рукоприкладством чаще отца.
ЗЛА НЕ ХВАТАЕТ! ПОЧЕМУ Я НЕ ПРИДУШИЛА ТЕБЯ ЕЩЁ ПРИ РОЖДЕНИИ?!
Почему? А почему она вообще меня рожала? Она думала, что я
буду с самого детства послушной собачкой, живущей исключительно по её командам?
БУДЬ ТАКИМ, КАК ВСЕ!
Зачем мне быть, "как все"? Я - не "все", и я хочу быть собой!
Родители отняли у меня радость жизни. Но кое-что дали и взамен. Я имею
в виду привычку к боли.
Эти крики настигают меня и в снах, при этом я содрогаюсь всем
телом и просыпаюсь по ночам в холодном поту.
Мне было 10 лет, когда мой приятель Зубок бросал на шоссе
гильзы, найденные на свалке в соседней военной части. Он часто туда лазил чем-нибудь поживиться, а иногда
и я с ним вместе.
Я вышел гулять, увидел "главного хулигана нашего двора", и
подошёл к нему. Гильзы были большого калибра (наверно, от карабина). Только я успел сказать, что его
занятие - помеха для дорожного движения, как Зубок развернулся и унёсся куда-то как бешеный, а шапка с
моей головы была сорвана.
СОВСЕМ Е…СЬ, СОПЛЯКИ… НУ-КА, ГДЕ ЖИВУТ ТВОИ РОДИТЕЛИ?!
Обернувшись, я увидел злое лицо какого-то дяди в офицерском
бушлате, который прибежал восстанавливать справедливость. Зубок, что называется, сделал ноги, и дядя решил
забрать себе мою шапку, чтобы я не сбежал тоже. Наверно, он подумал, что я тоже кидал гильзы, а может
просто решил на мне "отвести душу".
Дома он, не моргнув глазом, принялся рассказывать моим родителям
о том, что я вместе с другим мальчиком бросал железки на проезжую часть и чуть не вызвал аварию. Потом он
ушёл, отдал мою шапку родителям, а папа согнул меня пополам на стуле и вынул большой кожаный ремень из
своих офицерских штанов.
АААААААА БОООЛЬНООО!
Он бил сильно и долго. "Когда же кончится эта пытка? Бифштекс
из моей задницы уже готов, он хочет меня забить до смерти?" А он всё бил и бил.
БУДЕШЬ ЕЩЁ? БУДЕШЬ?!
Я беспомощно заходился криком о том, что не буду, никогда не
буду, да и не делал то, за что меня наказывают ("дядя ошибся, я ничего не делал!"), и обливался слезами. Но
папа только свирепел ещё больше и порол меня ещё сильней, ещё яростней…
И мучения были не только телесные, но и моральные…
Прошли годы, но порой человек в военном бушлате и собственный
отец с искажёнными мстительной злобой лицами преследуют меня в кошмарах.
Они вызывают депрессии и окрашивают мою жизнь в тёмные
тона.
Эти крики становятся особенно бдительны и настойчивы в
периоды скверного, испорченного кем-то настроения или тогда, когда в жизни возникают полосы провалов и
неудач.
"Б" - мой родной класс, самый хулиганский во всей школе. Шесть
хулиганов, и каких! Ни один из них не смог окончить и восьми классов из-за "неудов" и плохого поведения. В
6-м классе наши парни как-то подшутили над одним учителем, назначенным преподавать у нас физику.
Он был лысым, и я не видел, чтобы он когда-нибудь улыбался. Похожий
на марсианина со сверкающими сощуренными глазами и крепко сбитым телом, Коголовский (такова была его фамилия),
казалось, имел потребность давить на других и затыкать их себе за пояс.
ТЕПЕРЬ ЗДЕСЬ КОМАНДУЮ Я!
Вот он и начал лепить двойки и выгонять из класса наших парней,
обычно бивших баклуши на задних партах. Но однажды они придумали "месть" Каннибалу (как они его называли). Они
смастерили дымовую шашку и подкинули на перемене в кабинет к Коголовскому, а меня… вытолкнули к самой двери.
Конечно, шашка дымила не как настоящая, но… разъярённый учитель вылетел из класса и…
АХ ТЫ С…! ИДИ СЮДА!
…схватил меня, попавшегося ему под руку…
К К Х Х Р Р У
Два раза я терял сознание от боли, своим молотом убивающей мою
бедную ногу. Второй раз - в больнице, сжимая зубами подушку, потому что укол анастезии подействовал не до
конца, когда мне начали накладывать гипс. А потом я вспоминал красное-красное лицо Коголовского, его сильные
руки, кубарем бросившие меня на лестницу, и хруст своей ноги, зацепившейся за лестничную решётку.
К К Х Х Р Р У
И сейчас, когда я вспоминаю этот звук снова, у меня начинает
болеть нога.
Это можно было закончить, не думать об этом. Но я не могу
убежать от себя, от своей жизни. И я не убегаю - я проживаю свою жизнь в который раз…
Я не могу предать страдания и боль забвению… это будет конец
всего.
[Конец листка]
Это первое письмо было получено Высоким
по почте, по возвращении в Вавилон. Но это было позже. Пока же он думал о другом.
Он был Высоким, и его смущал тот пресный вид, что установился
на бледном лице. ("Имя должно отражать черты, а я за последнее время их поутратил".)
"Ну ничего, ведь всё можно вернуть и исправить, а
счастливое и улыбающееся лицо - когда везде несчастно, не подойдёт".
В раздумьях появился незнакомец.
- Я Рамзес, - дал он руку и сказал, что, конечно, был там, куда
они собирались. - Там получше, - намекая на здешний порядок, говорил Рамзес - первый с начала пути бунтарь. Но
и они не лыком шиты - ведь тоже бунтари! - они хотят порвать с привычным, как Рамзес - который весь в наколках, на спине
индейский орёл; на голове ирокез; это видно, что он их поддерживает одним своим видом. - Я путешествую везде:
сейчас здесь, завтра там…
- Я бы тоже так хотел, - признался Высокий.
- Если хочешь, значит сможешь. Сидеть сиднем беспонтово. Посмотри
на этих людей, - Рамзес показал в окно. Там ходили прохожие. А трое стояли в квартире Царицы. - Они же в
тюрьме. Почти все. Они идут, но сидят. Надо двигаться.
- Точно, - признался Высокий.
Он и Царица вышли из дома и пошли до метро. Рамзес их провожал,
желал быть более смелыми и обязательно реализовать ещё не полностью ушедшие мечты.
В вагоне метро как раз случилась подходящая проверка: нескладный
и, как было видно, слабосильный гражданин, вбежавший в двери после них, немного не успел вовремя, и двери
сомкнулись на его руке, прищемив её и оставив в ней крупноразмерную сумку. Гражданин, оказавшись в вагоне, стал
кричать и звать на помощь, а его рука оказалась за закрытыми дверями, с их внешней стороны на воздухе висящей.
Состав тронулся, уже приближался мраморный угол, и гражданину уже нужно было прощаться с рукой и с сумкой… да
бог с ней, с сумкой! - руку вот-вот оторвало бы приближающейся мраморной стеной, а все усилия гражданина по
приоткрытию другой рукой дверей оказывались одной тщетой. Пассажиры сидели и с интересом наблюдали: так-так,
оторвёт ему руку или нет? Царица открыла рот. Но её спутник вдруг вскочил, он подлетел стремглав, как вихрь,
его рука была - рычаг, движения - работа автомата…
И гражданин с придыханием благодарил.
- Не за что, - говорил Высокий…
…который никогда не опускался до игры с наркотиками, ибо, со
стороны случайно заглядывая в какую-нибудь душевную глубину, точно, и точно свои пять пальцев, знал: играть
с ними нельзя; даже если жизнь - игра. Впрочем касалась подобная строгость тех препаратов, которые
порабощали. А что до остальных: лишь краем уха он слышал, что те места, куда они направлялись, облюбовали
растаманы, но трава - марихуана, конопля - это не совсем наркотик, либо, - как утверждали некоторые, - это
совсем не наркотик, и относиться не слишком серьёзно к ней можно - возможно даже, как к
лекарственной траве.
Да и вообще, он не так ригоричен, как, вероятно, была стрела
изначально казаться: он сам курил табак, мог водки или пива набраться допьяна, как и всегда, был переменчив
в настроении, а его некогда чистый разум был запорошен весьма непрезентабельной шелухой. Конечно, он
слышал, как она его порой называла. Она называла его духовным. Потому что он знал о духовном. Потому что
он вёл речь о духовном. И потому - с её точки зрения - был духовным? Но духовный ли он в самом деле? У него
несметное множество проблем, он запутался в жизни и его выезд из города напоминал выход из безысходности.
Правда, он периодически совершал медитации и занимался йогой, старался читать достойные чтения книги, писал
что-то и сам… только всё это скорее внешность; внутренность - она только зажималась, как побитая, и страдала,
и он нигде не находил отраду… И всё же он хотел её найти, хотел вдохнуть в себя воздух, перелететь через то
болото, в котором, как знать, по ошибке, случайно - хотелось бы ему так думать - оказался, - и сжать в
объятиях… чего, он уже забыл… мечту? Наверное, не далёкую в то время, как сейчас, - в то время она ещё
полностью не скрылась из вида.
И он придумал оптимизм: "Ну и пускай так будет: выскочка, наглец,
мечтатель - поверил в слишком вольную идею: жизнь всего только игра - пускай! Необходимо то, что всё равно,
как бы то ни было, однако, впрочем, и тем не менее, и без единого сомнения: он будет всё равно, он хочет
быть!.." И так доигрался со своей игрой и наивной верой. Потому что когда приехал обратно - уже смотрел на
смерть…
- Хорошо, что ты завязала, - сказал он ей. - Наверное, из-за
того мы тогда перестали общаться.
Они подходили быстрым шагом к вокзалу, у обоих за плечами
рюкзаки, на улице стемнело, они приехали поздно, но билеты, они знали, ещё возможно достать.
Она рассуждала о том и о сём без умолку - её язык без всяких
костей; он узнавал истории о её друзьях и папе, о кошке, которую она отдала монахам в монастырь, о собаке,
которая походила на китайского дракона и которую он уже видел, о необходимой в дороге еде.
Они встали напротив стеклянных дверей вокзала. Рядом
- светящийся пивом киоск.
- Ты не хочешь? - показал он на ряды из бутылок.
- Надеюсь, ты шутишь? - закатила глаза она.
С той стороны стеклянных дверей объёмный холл и несколько
змеек очередей. Над ними сверкающее табло с бегущей строкой о ближайших поездах.
- Ты вставай сюда, а я - туда, - распорядилась она, оставив
его в одной из змеек, а сама встала в хвосте другой.
Её очередь подошла быстрее - и она замахала ему рукой.
Продавщица билетов нашла, что у неё два билета на
проходящий поезд, однако в разных вагонах.
- Ну что, будем брать?
- Конечно.
Он был собран. Очень собран. Но когда мечтал…
- …так там есть ещё горы? - переспрашивал он.
Она говорила:
- Не тупи.
В тех краях обязательно есть горы - большие, малые, каменные
и из глины. "Интересно, что я никогда не был в горах", - обнаруживал он себя обделённым и требовал снова:
- Расскажи мне о них.
Только она уверена, что не расскажешь. Надо ехать, смотреть
самому! Что бы ни рассказали - всё бесполезно; слов не хватит, чтоб их показать! "Это, я чувствую, будет
восторг", - вдохновлялся он и начинал мечтать.
Перед ним, подобно грому среди ясного неба, появлялись громадные великаны, они были вытесаны
из камня или из глины, каждый их шаг сотрясал Землю так мощно, что она виляла в космическом пространстве,
едва удерживаясь на заданной орбите. Эти великаны прохаживались по той далёкой земле, и они были настолько
могущественны и так велики, так медленно переставляли свои мощные ноги, что людям казалось, они просто
стоят. Но это горы, это Великие горы, и каждый их шаг отзывается ужасной катастрофой Земли. И происходит
она раз во многие тысячи лет, и следующая уже не за горами.
"Ну и ну", - поражался он.
- Наверное, головы гор невозможно увидеть с земли?
- Не тупи…
У него было всё прекрасно. Он ещё мог мечтать. У него были
проблемы? Но какие могли быть проблемы, когда он мечтал, когда он даже мечтал…
У другого в то же время были проблемы. У другого в то же
время были депрессии. И они грызли, они съедали другого. Но он выбрал жить так, а не иначе, и поэтому
страдал, и поэтому должен был страдать. И звали другого Низким.
[Начало листка]
От этих криков мне никогда не избавиться. Скорее они
избавятся от меня.
Это похоже на то, что меня как бы режут изнутри. Следов
видимых нет, но… меня по живому режут, а я… я боюсь крыс. Они ещё в детстве приходили за мной.
Понятно, что уже не были живы дети тех, кто построил старый,
дореволюционный дом, в котором я жил с 3-х лет, как обычно бывает, под родительским надзором. Обшарпанные
стены из потускневшего красного кирпича, большие дубовые двери (почти невозможно их открыть), железные
скрипучие петли и проржавевшие пружины, - таковы достопримечательности нашего старого дома.
Внутри, в подъезде, сосредоточилась полная темнота, окон же
не было, а лампочка была разбита. Лишь иногда лампочка вставлялась, принесённая кем-то, но это было, как
правило, по праздникам, ведь жизнь была трудна и небогата…
МАМА, Я БОЮСЬ, СПАСИ МЕНЯ!
В детстве мне казалось, что в подъезде нашего дома (в
подъезде немаленьком) спряталось, чтобы утащить меня, чудовище… и оно дожидалось удобного случая! Такова
была деятельность моего воображения. Но на первый и поверхностный взгляд, воображения. Потому что на
поверку оказалась правда.
МАМА! Я БОЮСЬ!
Мама ушла, а я - её пятилетний сынок - не успел за ней.
Наверно, она не сомневалась, что я уже большой, и дорогу от двери подъезда до квартиры на первом этаже
найду без труда, поэтому ушла и оставила меня у двери… Она и он (мой папа) никогда не обращали на меня
внимания. Они были заняты любовью, развлечениями, телевидением, работой и ещё бог знает чем, только не
мной. И я оставался один.
Я стоял у входа в тёмный подъезд. Мне было холодно. Как
всегда, в наших краях была зима, и надо было идти, но я не шёл.
МА-МА! ВЕРНИСЬ!
Хочешь не хочешь, но было ясно, что никому нет дела до меня.
Я закрыл за собой дверь. Я был в полной темноте. И, находясь в таком же ужасе, я знал, что когда я через
неё пройду, я стану другим. И будто бы на ватных, на детских ногах я начал продвигаться маленькими шажками
к невидимой двери… к двери квартиры. Странно, что мама её закрыла. Впрочем, она ведь обо мне не подумала.
Когда я прошёл полпути, у меня свело канатом дух.
Ш Ш Ш Ш Х
Мои ноги приросли к полу. Я затрясся всем телом так, будто в него
ударила молния. В следующий миг я улетел из этого мира…
На пороге квартиры уже стоял не я. Другой занял моё место. Но мама ничего
не заметила. И папа тоже. А я постепенно свыкся, что не я - это я.
Наверно, любой почти скажет: то были крысы. Но я-то знаю: много
хуже.
Можно было бы двигаться дальше, если бы было куда. Я заперт
в себе. Всё вокруг изменилось, а я заперт, и не могу никуда идти. Моё время безвозвратно ушло… Я в него падаю
- и проживаю заново то, что у меня было и больше не будет никогда.
Наш старый дом выглядел низким длинным зданием, похожим на барак
(или на гараж с квартирами), переполненным жильцами, живущими в негодных условиях. Если представить вид сверху,
дом наш казался вытянутым прямоугольником, примыкающим к прямоугольнику. Я видел его таким сверху, когда летал,
ведь я обожал летать.
Левым торцом дом примыкал к заводу, примыкал настолько плотно, что
там не было и щели. Как известно из нашей истории, до революции наш дом и завод были одним целым зданием, оно
принадлежало богатейшему помещику в наших краях, который эксплуатировал рабов, но потом поплатился за унижения
простолюдинов, был расстрелян. И дом уподобили для революционных нужд общества - для производства и жилья.
Двигаясь от торца дома-жилья вдоль противостоящего ему дома-завода,
через несколько десятков шагов упираешься в длинную и бетонную и с колючей проволокой
стену, через неё не пролезть. Чёрт бы её подрал! За ней начиналась военная часть. Бетонная стена растягивалась параллельно
дому-жилью, а затем резко поворачивала под прямым углом, шла вдоль другого торца дома-жилья, потом
заканчивалась… но начиналось новое препятствие, новый забор, с новой колючей проволокой, но ещё и вымазанный
мазутом на всякий пожарный случай, - вдруг прохожий дерзнёт, шельма, пролезть через колючку, - пускай хотя бы
вымажется, вражеский засланец!
Вымазанный мазутом забор протянулся от конца бетонного параллельно
фасаду, то есть по длине дома с противоположной стороны. На уровне стыка-торца, примыкающего к заводу, этот
забор под прямым углом загибался и шёл к самому стыку-торцу, доходил до него и смыкался с ним намертво. В
отличие от бетонного, вымазанный мазутом забор был деревянным, зелёным, крашеным и по высоте выходил примерно
1 метр 80-т сантиметров. С места, где забор загибался под прямым углом, до места, где примыкал к торцу дома, ни колючей
проволоки, ни мазута не было. Зачем эта часть забора вообще существовала - никому не было известно, но у дома
были грядки, и одно из распространённых объяснений звучало так: чтобы выбирающиеся со двора люди не затоптали грядки
у дома.
И поэтому не было прохода от дома на улицу или выхода со двора,
потому что двор был полностью окружён заборами, и если было кому меньше пяти лет, самостоятельно выбраться на
улицу он, естественно, не мог, он был вынужден жить в заключении, и когда его подсаживали взрослые, чтобы он
мог пролезть через неприступную крепость и упасть на другую сторону и отбить себе мягкие части тела или
подвернуть ножку, он подходил к дороге за забором, по которой гоняли машины, он хотел поиграть, он плакал… А
машины не останавливались и сигналили… Они не понимали его.
Эта угрюмая сказка ушла в прошлое, а на её место пришла другая,
уже не сказка.
Она выдавливает меня. Она доводит меня до нежелания жить во что
бы то ни стало. Нет, я не могу так жить. Я проследую за тем, что есть во мне, но нет нигде.
Бессонными ночами в своей призрачной комнате с высоким потолком
я прислушивался и находил множество звуков. Меня до безумия пугали. Крысы бегали где-то снизу, под полугнилым
полом. Пол был деревянным и старым, и ни у кого не возникало и мысли его поменять. Бедность и терпеливость были
отличием жильцов дома, как и всей страны, в которой мы все жили, пока она не развалилась. Она называлась - три
С и Р. Я в ней родился, она моя родина. Она пропала, её больше нет.
Мне было всего четыре годика. Была ночь, и я лежал на своей
маленькой кровати, родители спали на своей в соседней комнате, а я вслушивался в напряжённую работу крысиных
диверсантов, то и дело содрогаясь от ужаса: вдруг пол, проеденный крысами, провалится, и моя кровать вместе
со мной полетит вниз, в юдоль Великой Крысы?
МЕНЯ СЪЕДЯТ КРЫСЫ
И я забирался подальше под одеяло, чтобы меня не нашли, когда
выползут и будут ходить вокруг кровати… и искать, чем бы поживиться.
КТО ЭТО ТАМ ЛЕЖИТ?
После полуночи уже и люди уставали лазить через забор. И тишина
снаружи придавала дополнительного "шарма". Если я не засыпал, я покрывался потом. Но иногда я звал родителей,
чтобы они со мной посидели.
ТЫ УЖЕ БОЛЬШОЙ!
Ну пожалуйста! Мне страшно…
МАРШ СПАТЬ!
Им было не до меня. Работа, любовь, телевизор, потом спокойный
сон… Я в тот раз забрался подальше под одеяло, сжался, оставив края одеяла так, чтобы они не касались меня,
согнул ноги в коленях, вытянул чуть-чуть вверх трепещущие руки и слушал…
И вдруг раздался голос:
Я ТЕБЯ СЪЕМ
Я сглотнул, моё тело пробило потом. Голос звучал рядом с одеялом,
которое я не мог отбросить от себя… Голос был не голос родителей. А затем - а затем я почувствовал, как одеяло
проминается снаружи… кто-то хотел загробастать меня! Кто-то трогал одеяло, и его жуткий смех раздавался
совсем близко. Над одеялом стоял Крысиный Король.
Я представил, как он выглядел, - и у меня всё помутилось,
я потерял сознание.
Когда это кончилось и сколько это длилось, я не знаю. Но когда
я очнулся, все звуки и шорохи прекратились. В ту ночь Великая Крыса ушла к себе в подпол. Меня всё же не
съели. А Главная Крыса была больше меня, она была ростом со взрослого мужчину, и она была исключительно
хищна и коварна. Ушла и придёт снова, - я почему-то это знал.
Было страшно, очень страшно. Но надо было терпеть и жить…
Почему я возвращаюсь назад? От меня оторвали
кусок. Я… мне трудно дышать.
[Конец листка]
Это второе письмо, которое Низкий отправил позже первого. И
Высокий его получил, уже когда было поздно. Поздно было что-то менять, осталось письмо и осталась душа. В
нём. Была память. Дыхание. Тяжело. Не вернуться назад!..
Он отстегнул деньги за оба билета. Она сказала, что отдаст
потом. "Такая явственная интонация? - уловил он её слишком жёсткий, как бы пересиливший сам себя голос. -
Такое скорое напоминание о будущем уже в настоящем; наверное, грядёт прискорбный расклад, а ведь в настоящий
миг я не думаю о ней дурно, - он сознавал, она не вызывала в нём чувства отделённости, и спрашивал: - Когда
это чувство бывает?" Тем временем они рядком присели в уже доносящем это чувство заполненном народом зале
ожидания.
Они ждали поезда - их поезд был обещан через полчаса.
- Ты хочешь ряженку?
- У меня есть кефир.
- Но ты говорила, чтобы я купил ряженку.
- Нет, я сказала, чтобы ты купил кефир.
"Ох, эти женщины, как с ними поладить?! Я взял ей продукт,
зачем же она купила свои?"
В зале ожидания висели голубые экраны, по ним показывали
кинофильм, она приникла к экрану, он глядел на неё, она намекнула, что будет счастлива с полной версией
этого фильма, он объяснил, почему это нереальная жизнь.
- Я хочу ряженку.
- Так пей.
- Я выпью и больше ничего не буду покупать.
- Но в поезде нам будет нужен хлеб и колбаса.
"У меня нет ни того, ни другого, но у меня есть своё. Она
его не видит? У неё есть кефир…"
Внезапно экраны погасли. Охранники энергично принялись всех
выгонять, приговаривая, что сейчас зал будут убирать. Она возмутилась, он пожал плечами, они вместе
возвратились в зал, где билетные кассы и негде присесть.
- Я пойду на воздух курну.
- Не оставляй меня одну!
- Да?
Вскоре диспетчер обьявил подачу поезда. Их платформа номер
восемь, они необыкновенно рады, они быстро её нашли, и уже, напоминая пароход, подплыл к ним поезд, застыл
и… они отдалились в свои вагоны. Он не знал, как она, но у него чесался нос. Он только постоянно повторял:
"Мы с ней хотели ехать вместе, а как-то будем ехать, когда разделены…" Вот и играли нервы…
…на нервной почве он заболевал. Это случалось редко, но случалось
снова. Он приходил к доктору, а доктор говорил:
- Что у вас?
- Менингит.
- Что, простите?
- Я хотел сказать: сопли.
Доктор отрывался от карты больного и изучал его
внимательным взором. Затем приспускал очки и, закрыв карту, молвил:
- Вы хотели сказать: насморк?
- Я сказал то, что хотел.
Доктор совсем снимал очки, и теперь выглядел довольно
странно: его по-детски лучистые глаза контрастировали с головой и лицом, покрытыми сединой мудрого.
- Молодой человек, вы должны выражаться яснее.
- А как я?
- Вы выражаетесь грубо. - Доктор опять одевал очки и принимался
поглаживать свою бородку, а потом останавливался и добавлял: - Это не благородно.
- Зато правдиво.
Доктор вспылял:
- Да вы знаете, где вы находитесь?
- У доктора.
- Правильно, - доктор принимал озадаченный вид. Он вновь снимал
очки. Его рука медленно ползла к его носу, который он сначала ощупывал, а потом ковырял.
- Хм.
Доктор отдёргивал непослушную руку.
- Вот видите, - говорил он. - И вы меня заразили!
- Вижу.
Очки доктора приземлялись в урну.
- Так вот, молодой человек, пора бы вам выбраться куда-нибудь к
морю, в лесок или в горы, к спокойствию ближе! - вдохновенно произносил доктор, поднимая вверх палец.
- А как же лекарства?
- Лекарство одно, - не спешил опускать доктор палец: - Природа,
хипарь! Смекаешь рецепт?..
Он не хипарь, но похож. (А может, и хипарь, только он об этом пока
не знал.) Вероятно, он пока о многом не знал, например о том, почему у Царицы такое счастливое лицо. Поезд ещё
не тронулся, а она уже летела к нему вглубь вагона, где он занял боковое место - что она хотела ему
сообщить?
- Я договорилась с мужчиной из своего вагона, у него тоже боковое,
он сосед со мной, он согласился поменяться с тобой, пошли!
Она тянула его за собой, в её вагоне сговорчивый мужчина, он взял
поклажу и они побежали договариваться с проводником.
- Можно, - проводник давал добро.
Высокий в вагоне с Царицей. Они улыбались, тронулся поезд, и они
поехали. Класс!
- Неужели мы едем?! - восклицала она. - Я уже чувствую море, уже
скоро мы будем там!
Она говорила и говорила - много слов, мало смысла, - но ему это
нравилось! В тот час ему нравилось всё.
Их места рядом. Они легли на верхние боковые полки и созерцали
уносящийся от них наконец-таки город. Её подхватил сон - "её душа, видно, чиста"; а у него душа болела. "В городе
я стал скрягой, я дорожу деньгами, словно музейными экспонатами!" - его - в гнетущем Вавилоне - не обошёл известный
грех. Однако грех - религия! Согласно ей, ему придётся наложить на себя ограничения, следовать заповедям,
отрицать желания - но в кого он превратится? Он станет зомби? Ну и бред! Уж лучше грешным быть - но лучше быть
живым! Или мёртвым - от страстей и жадностей. От пагубного Вавилона.
Он лежал и вспоминал себя. "Жадность фраера погубит, особенно когда
много лишнего, - задумывался он. - Но щедростью я не грешу, даже когда есть лишнее".
И всё-таки что-то сдвигалось…
|
СУДЬБА