НИЧТОЖЕСТВО
Путь общего течения
Вдруг проснувшись, он не находит привычной реальности. Он заснул в своей трёхкомнатной квартире. И проснулся в своей трёхкомнатной квартире. С ним на кровати лежала жена. Она и сейчас лежит. А дети в соседних комнатах? — Он встаёт с кровати и идёт посмотреть на детей. Открывает дверь одной комнаты. Потом — второй… Дети на месте. Разве их подменили? Нет. Дело не в том. Но тогда они умерли? Нет. Жена умерла? Нет. Не в том дело. Жена жива, и дети живы… Но существует и само по себе должное, незыблемое, без чего невозможно прожить! Почему жена не такая? Почему дети не такие? А он, — он подходит к зеркалу в коридоре и смотрит на себя… Он не такой, как и они. Дело в том, что ему меньше лет. И им. Они, как и он, изменены. Его это пугает. Ведь он ни с кем не договаривался об этом. К нему не приходил джинн и не исполнял его повеление. Да и вряд ли бы оно было таким — странным, сумасшедшим! Помолодеть — да, кто не хочет, но когда постарели дети, и при этом помолодела жена… У него стучит в висках кровь. Он присаживается на кресло в коридоре. Ему плохо. Сильно бьётся сердце. Начинает болеть голова. Как понять: он выглядит всего на тридцать, на двадцать лет? И жена. И дети. Всем — по двадцать пять лет или около того! Чушь, чушь, чушь, — трясёт он головой и встаёт с кресла, доходит до кухни, набирает в стакан воды, залпом выпивает. Чего-то вода какая-то невкусная, — почему? Что происходит с водой-то? Как будто ей тоже — двадцать пять лет? Он не отравится? Он обращает внимание на настенные часы. Какой-то бессмысленный набор цифр. Они сломались. Тоже не выдержали. Но почему? Ему надо думать. Часы электронные, новые, — нет, они бы не могли сломаться так быстро. Но сломались. Или нет, или они показывают настоящее время — двадцать пять лет? Или около того. Он уходит с кухни и снова заходит в первую комнату, где лежит на кровати — и пока ещё спит — жена, где стоят на полке другие часы; он берёт их — и содрогается: то же самое время, что и на настенных часах! Как всё это можно понять? Он снова идёт на кухню. Голова болит всё сильнее. Кровь стучит, готовая прорваться через тело. Ему нездоровится сильно. Как он будет жить? Как будет всё жить? Если всё — одного и того же возраста… Ему страшно. Его давит эта необъяснимость. И всё же её можно объяснить. Нужно вспомнить, из-за чего всё произошло. В мире не было справедливости. Конечно, верно! В мире существовали перекосы во времени и в пространстве. Это — были люди и предметы старше или младше других и были разные, настолько разные люди и предметы. Теперь всё одинаково? Он оглядывает кухню, смотрит на ножи, на тарелки, шкафы, оконную раму, обои, холодильник… Надо же, что-то бы найти старше или младше одной величины! Как видно, оно взяло среднюю величину… Нет, это невозможно вынести — у него раскалывается голова, он хватает ртом воздух, которого уже не хватает, потому что происходит что-то необъяснимое, чего не должно никогда происходить! Этого до конца и не понять! Оно всё изменило, подогнало всё, абсолютно всё к одному числу. Но как это можно вынести? Он одевает пальто и тихо открывает дверь квартиры, спускается вниз, выходит из подъезда на улицу. Ходят люди. И с ужасом смотрят на него. И на себя. И ничего не говорят. Только открывают рты и заглатывают воздух. А потом заходят в дома, чтобы спрятаться от всего и от себя. И он идёт домой. Он заметил и деревья. И машины. Всё бездушно одинаковое. И люди — одного возраста. Он заходит в квартиру, снимает пальто. Жена ещё спит, дети ещё спят, — дети? Они уже не дети. Всё нарушено. Никто никому не должен. Никто не перед кем ни стар ни млад. Ничто! Оно сделало это, потому что слишком долго было наоборот. Должна же быть справедливость! Или не справедливость, а как будто равновесие… Боже, как болит голова! Он заходит снова на кухню, ищет в аптечке лекарство — ну конечно, лекарству столько же лет, сколько ему, он даже не будет его проверять на зуб, — отравится ещё! Как же так жить?! А если сделать новое лекарство? Так материалы же старые. А если их создать новыми? Но ведь не человек создаёт, а оно… человек только получает. Что же оно — что?! Он никогда не думал об этом; у него сейчас треснет голова, он не может думать! Оно во всём виновато! Оно! Но до него, до оно, не добраться! Придётся жить, существовать, а на деле — болеть и умирать. Всё, всё кончилось! Сейчас проснётся жена, а потом дети, — как он посмотрит на них, а они на него?! Господи, это наказание всем! Слишком явные были перекосы, слишком сильно одни отдалились от других. У мира была свобода. Он слишком сильно переехал одних, а других и не заметил… И теперь пришла пора вернуться к началу. Когда всё было не слишком молодым, не слишком старым. И мир создал оно — и оно начало… пугать, терзать, раскалывать голову, изменять, гнать, просовывать, проделывать, вделывать каждый атом так, чтобы всё было одно… Он не ослышался? Это же не его мысль! Как одно. Будет всё существовать как одно, — стучит в висках. Он проходит в комнату, где лежит жена на кровати. Ей ещё повезло, она может поспать несколько дополнительных минут, прежде чем столкнётся с этим… То есть как — как одно? Сначала возраст, потом всё! Сначала возраст, потом всё! — это стучит в висках, стучит в голове, которая уже готова разорваться, а сердце всё сильнее гонит кровь — потому что он слишком возбуждён, а лекарства нет… и уже не будет? Почему-то приходят в голову странные мысли. Как будто оно хочет всё сделать как одно. Его сотрясает дрожь — вот так это выглядит: его жена уже изменена, она в тусклом утреннем свете становится похожей на него! Нет, она уже не проснётся. Хорошо ведь ей, она об этом никогда не узнает; об этом невероятном, ошеломляющем, не оставляющем шансов на возврат изменении! — Сколько осталось до конечной точки? Несколько драгоценностей, которые текут… и утекают! Он смотрит на свои руки. Они уже не похожи на те, что были, когда он проснулся. И всё не то… Он выходит из комнаты с женой и заглядывает в первую комнату с ребёнком. Или с бывшим ребёнком? Всё меняется, — он заглядывает и во вторую… И там он не видит ребёнка! А видит что-то, сливающееся с чем-то ещё… с кроватью?! Он становится к зеркалу, чтобы посмотреть в последний раз на себя, на такого, каким он был, каким он уже не будет никогда!.. Оно меняет его. Всё возвращает, всё — до неузнаваемости… Он слышит крики в домах и квартирах. Люди это поняли. Но они не хотят меняться, не хотят сливаться с одним! А у них оно не спрашивает. Они уже потекли… И он уже видит, как его тело превращается в зеркало, а зеркало превращается в тело, в некий гибрид, не имеющий названия; как и кресло, и шкафы, и весь дом — все квартиры — становятся одним — одним целым миром, одним неразличимым куском! Потому что в мире было много различий, но то было только поверхностно, ведь всё только стремилось к одному! И одно, а не многое, наконец приходит! А то, что было различным, уходит — бесследно и навсегда, — его последний крик ртом, который через мгновение уже не будет ртом, — а одним, — его последняя мысль о том, что если будет цельное и неразличимое, то будет ли и он? — Он уже и не скажет, и не подумает, ведь его… где искать? Он плавно перетекает в зеркало, к ним перетекают шкафы, жена, дети, холодильник, оконная рама, часы и все квартиры, дома… и всё это сливается в одну кашу, и эта каша сливается с другими кашами, и весь мир становится неразличим. Теперь оно думает, что ему делать? Но оно уже не может вернуть всё назад…